ЗАКАТЫ НАД ОЗЕРОМ повесть

1

    Венька Бессараб слыл в Рыбной слободе человеком залетным. Объявился здесь недавно. Первое время слобожане косо поглядывали на него: редко пришлый люд в слободе оседал и закреплялся. Исстари в ней одни рыбаки проживали.
    Венька снял угол у одинокой старухи Богданихи и повадился каждое утро шастать на берег озера к стоянке артельных лодок. Следил, как рыбаки на промысел отъезжают. Зорко следил, смекалисто щурил смоляные цыганские глаза. Натыкался на хмурые взгляды рыбаков и улыбался добродушно, необидчиво. Словно знал наверняка, что сдружится с ловцами, недовольными его праздностью.
    Так оно и вышло.
    Царапнул однажды Веньку кто-то из рыбаков так, потехи ради:
    — Что зенки-то на нас пялишь, цыган хренов? Может, прокатиться по озеру желаешь? Ухи нашей рыбацкой отведать?
    — Очень желаю, — доверчиво улыбнулся Венька.
    — За так не выйдет, придется невод тянуть наравне со всеми, — предупредил рыбак.
    — Это можно. Всегда готов, — Венька с такой прытью шагнул к лодке, что бывалые рыбаки на миг потерялись: уж больно скор на ногу цыган оказался, а на лице одна удаль да беззаботность писаны. Остерегли:
    — Постой! Ишь какой шустрый! Ты хоть петришь ли чего в нашем деле? Это тебе не лошадей оглаживать! — Видели не раз, как Венька ласкал коняг у парома. — Невод тянуть — совсем другое дело! Невод — он что медведь: его тянешь, а он упирается! В кровь собьешь руки.
    — А мы оботрем — и опять пойдем! Попытка — не пытка, — оскалился нагловато Венька и полез через борт в лодку.
    Рыбаки малым делом потолковали промеж себя и решили испробовать цыгана в своем нелегком неводном деле, хотя многим показалось, ради удали да озорства вызвался он ехать с ними на озеро.
    Сплавал Венька с рыбаками и оказался пригожим тянульщиком. Управлялся с неводом не хуже матерых рыбаков.
    — Ты что, выходит, рыбачил до нас где? — полюбопытствовали мужики, когда возвращались с уловом.
    — Приходилось.
    — Где? Если не секрет?
    — На Сахалине.
    — Вербовался?
    — Ага.
    — Почему не осел там? Худо живется?
    — Не! Жить можно!
    — А что же удрал сам?
    Венька подумал и повернул озаренное тихой улыбкой лицо к дальнему высокому берегу, кивнул на древний монастырь, что на самом крутом холме белел:
    — Из-за этого вот дому.
    — А-а-а... Да ну? — покрутили головами рыбаки, вспомнив, что в монастыре долгие годы располагался детский дом. Расспрашивать Веньку больше не стали, и он был рад этому: сам не мог доподлинно разобраться, почему его сюда потянуло после долгих лет скитаний. Много жило в детдоме ребят, а поблизости никто не остался. По крайней мере, он никого пока не встретил.
    Вечером слух о Веньке как справном, бывалом ловце разнесся по всей слободе. Утром его позвали в контору, предложили пойти в рыбаки: трудно с народом было в рыбколхозе, старики чахли и переводились, молодежь слободки тянулась в учебу или на завод, а сторонние редко приходили в рыбаки, еще реже закреплялись в них. Венька пошел и закрепился.
    Житье в рыбаках — привольное, широкое, — пришлось Веньке по душе. Работа, знакомая, артельная, азартная, нравилась, и забрала она Веньку всего. Но так и остался он для Рыбной слободки чужаком. Высокий, сухопарый, в плечах раздатый, бродил Венька вечерами по слободке, и было в его непоседливой фигуре, в вечно задумчивом лице с грустными пытливыми глазами что-то одичалое, неприкаянное, вызывавшее в бабьих сердцах невольную жалость и беспокойство. Друга у него не завелось. Не было у рыбаков больше бессемейных, а с женатыми недолго надружишься: приедут с озера и мигом по домам разбегутся, рыбешку к семейному ужину потрясут в берестяных пестерях.
    Венька потопчется у будки со своим паем, и непременно кто-нибудь прилепится, рыбку выморщит у него. Когда за вино, когда за деньги. И отправится Венька на перевоз в кандейку. Там и большую часть получки оставлял: вились вокруг него выпивохи, хитрые и прижимистые. Кормился Венька больше из артельного котла, барахлом не был приучен обзаводиться. Купит дорогую, нарядную рубаху и ходит в ней и в пир, и в мир, и в добрые люди. Носит, пока от поту в ленты не иссечется на его широкой, чуть присогнутой спине.
    Кольнет какую-нибудь молодайку — обсмеять Веньку, она и крикнет:
    — Ты что, мужик, такой драный ходишь? Не видишь, скоро один ворот у рубахи останется!
    — А так прохладней, чудная! Уж больно хорошо продувает! — усмехнется в добрые усы Венька и передернет мослатыми лопатками, блеснет черным озерным загаром в прорехах рубашки.
     — Ах, вон что! — зальется игривым смехом бабенка и проводит Веньку долгим притуманенным взглядом.
    А он не вздрогнет, не оглянется. Спокойно и бестрепетно продолжит свой путь, сцепив за спиной тяжелые, до стеклянной гладкости намозоленные сетями и веревками руки.
    Бездомный и безогородный, Венька часами мог бродить по слободе из одного конца в другой. Нравилось ему наблюдать людей в будничных заботах и радостях. По сердцу пришлись ему небольшие деревянные домишки, тянувшиеся вдоль озера одной, а кое-где двумя улочками, просторные немеряные огороды на задворках и огуречники с навозными лунками перед окнами, глазеющими на озеро. Стародавние баньки дружно вздымали по субботам синие запашистые дымки. Они на какое-то время забивали свежее дыхание чистой озерной воды, отдающее сочностью, а ближе к осени подвяленностью камышей и рыбьим духом.
    Часто во время прогулок его окликали рыбачихи:
    — Веньк, ты куда?
    — А что?
    — Будь добр, сходи на заплеск. Посмотри, нет ли там моего. Рыкни, пусть ужинать идет. Солнышко вон садится, а он где-то валандается.
    И Венька шел смотреть и рыкать.
    Случалось, его просили перевалять на огуречник привезенный навоз или лыву, кувырнуть высмоленную лодку. И он в охотку, с шуточками-прибауточками помогал. Нередко сам брался за вилы, лопату, если видел, что мужик или бабенка до поту уработались. В награду получал от мужика папироску и приглашение посидеть на лавочке, подымить сообща. От бабенки — щедрую благодарную улыбку, реже неуверенное многообещающее приглашение:
    — Может, заглянешь, опрокинешь стопочку? У меня хранится от праздников остаточек. Тебе некуда торопиться...
    — Как некуда? Дома — дети! Жена в декрете! — отшучивался Венька и спешил уйти от навязчивой слобожанки. И долго в досаде лупила она глаза в широкую надежную мужскую спину, медленно, но бесповоротно уплывающую от ее дома.
    Наблюдая долгую и стойкую бобыльскую жизнь Веньки, рыбачихи промеж себя судачили:
    — Знать, ни одной кошке не хочет поклониться в ножки. Гордый мужик. Привык жить на особицу.
    — Полно! Еще высмотрит себе! Одинокому жениться, что нищему пожар: схватил узел да побежал.
    — Не, бабы. Такое не по нему: хозяйство вести — не сети трясти.
    И ошибались. Одиночество тридцатипятилетнему Веньке давным-давно опостылело. Он страдал от него и завидовал семейным рыбакам. Многие из них на стан водою добирались, и нередко кто-нибудь брал Веньку на обратном пути к себе в моторку, подбрасывал до перевозной кандейки. По дороге не забывал подвернуть к родным мосткам, какие против каждого домика из огуречника в озеро выбегали, — узкие, в две-три дощечки. Вели себя рыбаки возле них по-разному. Одни глушили мотор. Прибортившись, стучали по мосткам гаечным ключом и степенно вручали пестерь с рыбой вышедшей жене. Спокойно докладывали, куда и на какое время отлучатся, и даже рублики из спокойных бестрепетных рук жены получали на пиво. Другие подлетали к мосткам на скорости, метали пестери с риском утопить и тут же отворачивали в озеро. На запоздало выбежавшую из огуречника жену с угрозливо вскинутой рукой старались не смотреть, присутуливались у мотора.
    Первым Венька завидовал, вторых жалел. Ему всегда хотелось рассмотреть получше ту жену, от которой удирал муж — неужели так грозна и непонятлива? А впрочем, он давно догадывался, как сложна, запутана и перепутана семейная жизнь, сколько тайн, скрытых от постороннего взгляда, хранит она порой. И тайны эти жгли, мучили Венькино воображение.
    А одна и вовсе приоткрылась ему и сердце ранила своей необыденностью и человеческим страданием.
    
    
    Как-то осенью сидел он в лодке звеньевого невода Егора Сотникова, мужика степенного, уважаемого всеми в артели, вечно в передовиках ходившего. Любовался его крупным своевольным и властным лицом, кирпично-бурым, задубелым на озерных ветрах, прокаленным лютыми морозами. Сейчас оно было усталым, но покойным, отрадно удовлетворенным: много в этот день звено рыбы словило. Не терпелось Веньке на жену кормового глянуть: думалось, и дома у Егора Сотникова благодать полная, жизнь семейная сладка да люба. Открылось другое.
    Берегом, у самых мостков, бежали, когда звеньевой вдруг привстал от мотора и вытянул шею:
    — Гутя никак!
    В голосе столько боли плеснулось, тоски, радости, что Венька повернул голову в направлении взгляда звеньевого. Словил за камышовой изгородью огуречника темный платок и вцепился рукой в борт: Егор бросил умолкший мотор, кинулся к пехальному шесту, резко завалил лодку. Встал в ней в полный рост, не глядя, тыкал в песок мелководья шестом, спешил повернуть к проскоченным мосткам. А сам все привставал на цыпочки, тянул багровую шею из воротника фуфайки, шарил глазами по камышовому тыну, защищавшему со стороны озера огуречник: над ним нет-нет да и вскидывалась женская голова в темном платке. И какая-то застарелая, полузабытая и горькая нежность озаряла лицо звеньевого.
    Егор разогнал шестом лодку и, заглядевшись, врезался в мостки, едва не своротил. С юношеской легкостью скакнул на доски и, прогибая их до воды, шлепая и брызгаясь, забухал сапогами к калитке. Торкнулся и спохватился, метнулся назад. Просипел:
    — Пестерь! Пестерь мой подай, говорю! Венька выволок из носового кармана лодки пестерь звеньевого, подал, увесистый, Егору, и он, ухватив лямку, снова зашлепал досками по воде. Нетерпеливо затряс калитку, хлябающую на заложенном изнутри крючке. Позвал незнакомо нежным голосом:
    — Августа Михална! Гуть! Открой на минутку! Я гостинчик тебе занесу!
    Калитку открыли, и звеньевой исчез в ней, не забыв плотно притворить.
    — Ну чего еще удумал, Егор Иваныч! — услышал Венька укорливый женский голос, пропитанный теплой благодарностью.
    — А ты помнишь наше рыбацкое обещание на Костиных поминках не оставлять тебя без ухи? Тоже забыла? Только мы его первые нарушили! Все мимо да мимо норовим проскочить. Словно стыдимся или побаиваемся чего-то. Зазорным кажется честное-то, доброе дело творить. Языков длинных опасаемся. Как я, к примеру, — зачастил, виноватясь, Егор, и в его голосе послышалось глубокое раскаяние и самоосуждение. — Подлое-то, корыстное, легче, способнее творится. Само собой как-то.
    — И правильно делаете. Кому охота напраслину терпеть? Наветы разные. Забирай-ка лучше свою рыбу обратно. Куда столько вывалил? Своим ничего не оставил! — всполошился женский голос.
    — Понимать должна, Гутенька! Когда еще раз свидимся? Когда так удачно заскочить сумею? Домой к тебе мне пути заказаны, сама знаешь! Последние волосенки с головы снимут, когда прознают! — с глухой сердечной тоской признался Егор.
    — Аль все дурью мается твоя? — приятное удивление плеснулось в голосе женщины, но и проступила тревога.
    — Вот то-то и оно-то! Еще как! Пуще прежнего с того времени, как ты овдовела! — заплакался Егор. Видать, здорово припекло мужика, коли такая неизбывная сердечная тоска и боль прорвались в сдавленном голосе. И Венька подивился его слабости.
    — Нечего ей делать-то! Вот с ума и сходит! Всякую напраслину на людей катит. Шла бы работать, чем всю жизнь дома сидеть! — раздражаясь и не тая этого раздражения, вскинулась женщина в огуречнике.
    — Нет, Гутенька, это не напраслина. Все чует сердцем моя Лизавета. С первого дня нашей совместной жизни чует и до последнего будет чуять, — не согласился Егор и обидел женщину.
    — Вот оно что! И тебя туда же понесло! Вслед за женушкой! Полно, старый! Вон уже седина на висках! — пристыдила она звеньевого.
    — А как хошь понимай! Только честно говорю, как на духу: кликни, и сейчас бы к тебе перешел, не задумываясь! — выпалил он.
    — Я и рыбу счас покидаю всю в озеро, если с этим ко мне будешь ездить! Смотри, Егор! Ведь об этом все давно решено. И старое не вороши, пожалуйста. Обижусь. Здоровкаться не стану с мазуриком! — осерчала женщина.
    — Прости, Гутя. Не хотел... Само как-то все вырвалось. До свидания. Поехал, — попрощался звеньевой тусклым голосом и выбрел на мостки понуро ссутуленный, вроде озябший. Не глядя швырнул пестерь в лодку, шагнул сам, столкнулся от мостков шестом. Убрал его и посидел немного с задумчивым, скорбно-отрешенным лицом, бессильно свесив меж колен тяжелые, с набрякшими венами, кисти рук.
    Через минуту они сами привычно потянулись к мотору, перекрыли краник, рванули шнур пускача. Неостывший мотор взялся сразу, толкнул лодку в озеро, и Венька увидел, как распахнулась калитка и на мостки вышла женщина, знакомая Егора, осанистая, белолицая и чернобровая, с крупными печальными глазами. Приставила ко лбу, под темный плат, ладонь дощечкой, словила взглядом убегавшую лодку и вскинула другую руку над плечом невысоко. Венька пнул по ноге звеньевого. Тот оглянулся на женщину, и она — нет, не помахала, — а легонько пошевелила пальцами. Но и этого было достаточно, чтобы осчастливить мужика. Егор выбросил вверх Руку, просиял задубленным лицом, закрутил головой — ошалелый, сбитый с толку. Зависть обожгла Веньку.
    — Кто такая? — прокричал он, рванувшись к уху звеньевого.
    — Много будешь знать — скоро состаришься! — буркнул Егор и, стыдясь, провел по лицу огромной пятерней, словно липкую паутину стер, а заодно и радость недолгую. Пробубнил, осудительно качая головой.
    — Ох, бабы, бабы! Сами себя не понимают, выходит! И неожиданно открылся, дернув затылком в сторону женщины:
    — Августа Михална Северьянова... Мужика у ней — тоже, как я, в звеньевых плавал — в четвертом годе на озере молнией убило. Как вожжой серебряной по голове хлестануло. Наскрозь прожгло искрой от темечка до пятки. И пикнуть не успел. Хороший мужик был, трезвый, Костя Северьянов. Двоих деток оставил Гуте. Одна растит теперь.
    Сердечная тайна Егора, открывшаяся Веньке, породила в его душе интерес к вдовой слобожанке. Венька кинул взгляд на мостки и опоздал. Не было там женщины. А без нее и мостки перепутались с другими — порядком отбежали на лодке. Одно успел заметить Венька: где-то возле церкви живет вдова Августа Северьянова, давняя неразделенная любовь звеньевого Егора Сотникова. Жену его увидеть не привелось. Прямиком к кандейке просадил Егор. Пива и себе и Веньке заказал — угощал, выходило. И не столько по случаю удачливого лова, сколько с горьковато-радостной встречи. Венька ждал, расколется после кружки Егор, поведает про свою незадачливую любовь в молодости. Но тот и после второй словом не обмолвился про то давнее и заветное, что связывало его с женщиной в темном платке. Только лицом багровел и глазами угрюмел, молча в одиночку погружаясь в воспоминания о былом, никого не хотел впускать в свою задубелую душу.
    «Все они таковские — молчуны проклятые», — подумал в обиде на местных рыбаков Венька и нацелился перехитрить звеньевого. Распрощался и выскочил из кандейки. Припустил к церкви берегом озера. Надеялся застать Августу в огуречнике, хоть одним глазком глянуть. Показалось Веньке, на него вдова зорче, чем на Егора, посмотрела, и был ее взгляд непонятно стыдлив и робок.
    Очень спешил Венька, да напрасно: не маячил темный плат ни в одном из огуречников близ церкви. Тщетно рыскал он взад-вперед по Набережной улице, то и дело вскидывался на носки, тянул шею, заглядывая через городьбу — женщина как в воду канула.
    «Домой ушла», — рассудил Венька, остывая, и еще раз напоследок прошелся по улице, поглядывая на окна.
    Ни в одном не мелькнуло белое лицо с печальными глазами. Чутко прислушивался к голосам во дворах, но не словил того задушевного, который слышал недавно в огуречнике.
    «Ладно. Повременим. В другой раз как-нибудь увижу. Еще повстречаемся. Не велика слободка», — утешил он себя и побрел домой. Осень и зиму ходил Венька Набережной улицей. Возле церкви ногу за ногу цеплял, по окнам глазами шарил. Но надо же такому невезучему уродиться! Не увидел Августы Северьяновой.
    И странное дело. Проще простого было спросить, где живет вдова, у рыбаков, с которыми целыми днями промышлял Венька рыбу на озере. Но не поворачивался язык произнести это имя, полное для него смутных волнений. А другие рыбаки его часто упоминали. И все больше с Васей Пупом, немолодым рыбаком, почему-то складывали. Войдет он, упитаный, мордастый, розовощекий, в будку, и мигом улыбочки на лицах рыбаков расцветут. И в который раз заведет кто-нибудь все одну и ту же песню:
    — О, Василек пожаловал! Здравствуй, дорогой. Как спалось? Гутенька не снилась? Когда моторку обратно к ней пойдешь торговать? В этом году вы непременно должны столковаться. Уступит она тебе ее, я те говорю. Поднажми токо! Постарайся, дорогой!
    И другой тут же подхватит, подпустит охальное:
    — Она уступит! И не только лодку... Нажилась одна-то, без мужика.
    Вася Пуп отхлестываться не кидается, да, видать, и не умеет. Берет другим — нечеловеческим терпением, убийственной невозмутимостью. Неторопко прошаркает тяжелыми сапогами по черному замызганному полу в свой угол. Опустится на лавку, угнездится поудобней, берестяной пестерь с харчем промеж ног поставит и только тогда обведет всех голубенькими простецки-хитроватыми поросячьими глазками:
    — Дык надо опробовать ее на ходу, моторку-то...
    — Говори уж прямо, не моторку — саму Гутьку тебе опробовать хочется! — всадит какой-нибудь востряк, и взорвется в будке хохот.
    У Васи Пупа ни одна жилочка не дрогнет на спокойном румяном лице. Терпеливо выждет, когда мужики досыта нахохочутся, и, довольный, поддразнит:
    — А хотя бы и Гутеньку. Она бабочка справная, сдобная, в самом соку... Опять же вдовая, ничейная...
    — Твоя узнает — задаст тебе соку! Да и Гутька в прошлом годе тебя хорошо тычкой наладила! Весь тын у ней своротил в огуречнике, когда убегал восвояси! — вскидываются въедливые голоса, пытаются больно ужалить, пронять невозмутимого, толстокожего Васю Пупа. А тот яркие сочные губы оближет и загадочно улыбнется, вздохнет, раздувая могучую грудь:
    — Нет, она бабенка хорошая, что надо — Гутенька Северьянова! И не понять Веньке, то ли от природы такой пенек бесчувственный этот Вася Пуп, то ли умеет держать себя в узде и ловко подыгрывает своим товарищам, давая возможность мужикам вдоволь повеселиться, отвести душеньку.
    Венька в такие минуты сидит напряженный, мучается, боясь услышать про женщину что-нибудь совсем для него нежелательное. Бывает, не удержится и взглянет на Егора Сотникова. Заметит, и тот сидит неестественно выпрямленный, глаза в окошко уставлены, и стынет в них неизгонимая тоска по чему-то несвершившемуся. И сделается Веньке жалко и его, и Августу.

2

    Поселившись в слободке, приохотился Венька перед заходом солнца на Балчуг лазать, сверху вечерним озером любоваться, караулить диковинные закаты, полыхавшие над ним.
    Балчугом прозывался крутой холм, высоко вздымавшийся над озером, и над городом, и над слободой, тесня ее домики одним из отрогов к самой воде. Макушка холма, по-местному Столбище, возвышалась как шапка Мономаха. В древние времена венчал ее дворец галичского князя Шемяки. Классе в третьем читал Венька на утреннике, посвященном родному краю, стихи местного поэта:

	Подымись на холм Шемяки * И взгляни на эту ширь. Видишь: озеро, рыбаки И девичий монастырь!
_________ * Высокий холм, на котором в XII-XIII веках находился галичский кремль. (Прим. авт.)

    Дальше стихотворение Венька не помнил, а эти строки запали в память и в душу на всю жизнь. Губы сами начинали нашептывать всякий раз, когда неторопливо поднимался он на Столбище, ощущая толчок крови после каждого пружинистого шага.
    
    
    Наверху забирало Веньку не сравнимое ни с чем, разве что с полетом, чувство душевного раздолья, полной свободы. И дышалось как-то по-иному, не так, как внизу — глубоко и сладостно.
    Венька садился на бугорок, лицом к озеру, вбивал в траву для упора каблуки сапог, расстегивал все пуговицы на рубахе, чтобы тело обдувало вольным воздухом, и устремлял взор на озеро. Не чужое, не стороннее оно ему было, а близкое, родное, знакомое до каждого островка камышей, до каждой травянистой мели, приметной сверху ржавым пятном, до каждой чистоводной глуби, темной и непроглядной не только издали, но и в самой близи, с лодки.
    Полюбились Веньке и мягкая трава у Бабьего острова, и Прилуки — много трав и очень рыбных, Сондога, богатая трава при входе в Вексу, Бояжиной еще зовется. И у Каменки, и у Фрола, и в Заозерье по бесконечным травам лавливал, и на глубях Большая деревня и Ключевая невод выметывал. И всюду испробовал Венька свежайшей артельной ухи, сготовленной прямо в лодке. И все крепче приживался к месту, где вырос и возмужал.
    В заозерный детдом его привезли восьмилетним пареньком... Из другого, дошкольного детского дома — родителей Венька не помнил. Не по годам рослый, смекалистый и гораздый больше в хозяйственных делах, чем в науках, Венька с ранних лет прикипел к лошадям и мог целыми днями отираться на конюшне — жаль только, гоняли оттуда воспитательницы. Зато летом он отводил душеньку. Спать отпрашивался к конюху, на сеновал. Просыпался ночью от лошадиного всхрапа, нервного дробота подков по бревенчатому настилу в сенниках. Настороженно прислушивался и, удостоверившись, что ничего страшного внизу с животными не случилось, засыпал вновь в сладком предчувствии скорой встречи со своими любимцами Стрелкой и Гнедым.
    Сидя сейчас на Столбище, ронял Венька лицо в заскорузлые пригоршни и упоенно вспоминал, как гонял зоревыми утрами купать коней на озеро. Шумно хлесталась тяжелая от росы трава по лошадиным ногам, пробившим черную, вязкую тропу к воде в прибрежной осоке и хвощах. Ломалось и темно мутилось чистое розовеющее небо в озерной глади, вспоротой разгоряченной нетерпеливой конской грудью. Полуголый Венька, ознобившийся от быстрой скачки встречь свежему зоревому ветерку, валился с Гнедого в парную воду и, быстро согревшись, начищал, надраивал намыленной щеткой бока и спину милой доверчивой животины.
    
    
    Сладостное, безбедное было то время...
    Учился Венька неважно, и после седьмого класса его «трудоустроили» — отвезли в Полдневицкое строительное училище. А через месяц он объявился на конюшне при лошадях.
    Его снова отвезли. Он снова сбежал и жил на конюшне несколько недель скрытно: ребята тайком носили туда пищу. Когда пришел из училища запрос, директор детского дома не ломала головы, где искать воспитанника — послала за Венькой на конюшню, и он пришел не таясь. Переступая босыми, в цыпках ногами по непривычно мягкому ковру директорского кабинета, на все вопросы отвечал кратким отрывистым «Ну», имевшим массу значений, но больше всего выражавшим непреклонность в принятом решении остаться в детском доме. Да еще упрямо взблескивал диковатыми цыганскими глазами.
    «Ох, Бессараб, Бессараб! Что мне с тобой делать? — взмолилась директор, вконец измотанная его непокорностью. — Отвезем — поди, опять ведь сбежишь к нам?»
    «Ну!» — ответился Венька отчаянной белозубой улыбкой.
    «Ступай.... Что-нибудь придумаем», — умеренно покивала директор.
    Вскоре появился приказ по детскому дому о зачислении Веньки подсобным рабочим на скотный двор. Поселили его в избушке на пару с конюхом Иваном, мужиком ленивым, всю работу на Веньку спихивавшим, к тому же попивающим. Он и Веньку стал приучать к вину. Директор узнала и выгнала конюха. На его место Веньку поставила.
    Вот тогда и зажил Венька в полную волю. Всякую работу выполнял с рвением, лошадок холил, а сам постоянно чувствовал, как прибавляется силы в его молодом жилистом теле, становилось оно упругим и твердым, порой пугающим Веньку острыми и темными желаниями.
    Великовозрастные воспитанницы по весне стали посматривать на юного конюха с обожанием и страхом. Беспричинно краснели, сталкиваясь один на один в коридорах и пристройках. Готовясь к экзаменам, в солнечные дни норовили приткнуться с учебником где-нибудь недалеко от конюшни. Завидя Веньку, подводящего к телеге лошадь, кидались навстречу, пугали животину страстными молящими криками:
    «Венечка, прокати! Добренький, хоть немножко! Только до Толтунова! Миленький, мы тебя не забудем! Весь сахар лошадкам перетаскаем!»
    И он, великодушный, сдавался. Запрягал Стрелку и милостиво, кивком головы разрешал прыгать в телегу визжавшим от восторга «невестам». Отворачивался, чтобы не смущать, дать возможность оправить задравшиеся платьишки, из которых выпускницы давно выросли. Разогнав лошадь, сам запрыгивал в передок, нарочно заваливался назад и натыкался спиной на заботливо поддерживающие девичьи ладошки, мягкие, нежные. Под восторженный визг старшеклассниц телега выносилась со двора детдома. Случалось, раздавался грозный окрик директора или воспитательницы:
    «Куда это вздумали? А ну, слазьте все сейчас же! Марш учить — в классную комнату!»
    И приходилось Веньке натягивать вожжи, останавливать лошадь и терпеливо дожидаться, пока сползет с телеги последняя, запутавшаяся в сене с перепугу девчушка.
    А не последует окрика — и прокатит шумную девичью ораву Венька с километр, до села Толтунова, куда ежедневно ездил в магазин за хлебом и другими продуктами.
    А еще приходилось ему возить директора. Летом до парома и потом встречать с последним рейсом катера. Зимой, по замерзшему озеру, в город на различные совещания. И однажды, на второй весне как работал, директор, сидя рядом с Венькой в телеге, прищурила на него лукаво озабоченные глаза:
    «Ты, Веник, бабушкой случайно меня не сделаешь? Наши дурехи так и вешаются сами на тебя!»
    Венька в то время был чист и безгрешен в поступках и в мыслях. Крепко обиделся на директора:
    «Чего вы сочиняете, Людмила Николаевна! Нужны мне ваши мокрохвостки!»
    «А кто тебе нужен? В Толтуново на танцы почему не ходишь?»—не отступалась директор.
    «Никто! Была охота ноги понапрасну ломать!» — вскинулся Венька и был откровенен и правдив в своем ответе.
    В ту пору ему действительно никто не был нужен, кроме лошадок. С воспитанницами он, правда, начал тайком заигрывать. Попадется одна навстречу, он резко припадет в ее сторону, будто норовит схватить девичью коленку. А сам схватится за свою. А девчушка подумает незнамо что, завизжит, опрометью от него кинется. Потом оглянется на спокойно потирающего колено конюха, и засмеются оба над забавной проделкой.
    После разговора с директором Венька и эти «штучки» с воспитанницами прекратил.
    А вскоре стал мужчиной.
    Питался Венька при детском доме. Посудомойкой в столовой работала Соня Скорнякова, двадцатипятилетняя разведенка — маленькая, поджарая, с острыми, как у девочки, грудями. Она и повадками походила на девчонку. Когда Венька появлялся в столовой, кидалась к полотенцу, вытирала руки, срывала замызганный халат и спешила накормить парня. Подавала и неположенные рабочим сладкие, лакомые блюда. Быстро исчезала из столовой, но пока там был Венька, из окошечка мойки за ним неотрывно следили ее раскаленные глаза. Венька тяготился навязчивостью Сони и одновременно испытывал какую-то смутную гордость. Был скрытно благодарен за молчаливую преданность.
    Возвращался как-то летним вечером из Толтунова — за куревом в магазин бегал. Бежал напрямую тропой. Под самым детдомом лесной овраг был, глубокий и сумрачный, с непересыхающим ручьем по дну. Перемахнул Венька ручей — и с разгону в подъем на другой склон зарысил. Впереди между деревьями мелькнуло что-то пестрое. Венька вскинул голову, присмотрелся: навстречу спускалась Соня. Видать, посуду после ужина перемыла и в свою родную деревеньку Целово, что рядышком с Толтуновым, спешила.
    Хотел Венька молча с бабенкой разминуться. Пачку «Севера» из кармана выхватил, зацарапал ногтем уголок, распечатывая. Это чтобы на Соню не глядеть, делом заняться. А приближаясь, не удержался и глянул. Поймал обрадованный взгляд горячих глаз, и стало жаль бабенку, стыдно показалось так холодно, чужаком пройти мимо. Поравнялись, и Венька пошалил, как бывало с воспитанницами: резко припал к Сониной ноге, а сам за свое колено схватился, ойкнул дурашливо. Одним глазом на бабенку глянул. А та прямо в восторг пришла от его заигрыванья. Кулачки к грудям прижала, на цыпочки приподнялась, вся напряглась, выструнилась и глаз счастливых с Венькиного лица не сводит, продолжения заигрывания ждет. Аж дух у ней перехватило. Он и сам не рад, что связался. Но пожалел бабенку, ткнул пальцем в бок и пощекотал, дурашливо улыбаясь. Она в его руку вцепилась и Веньку с тропки сдернула...
    Осенью Венька ушел в армию.
    После службы решил не возвращаться в родные края. Мыкался по стране. Искал счастья, прибежища. Много мест переменил, массу профессий перепробовал. К технике жило в душе Веньки отвращение. Больше к лошадям тянуло. Но уцелели они теперь в редком глухом колхозе, где и самому прокормиться трудно. А еще надо было о семье думать... В этом деле не везло Веньке. Все обласканные им девушки и женщины, чаще из вербованных, оказались на поверку верчеными, для серьезной семейной жизни непригодными. Потому и остался Венька до сих пор одиноким.
    Несколько лет назад завербовался Венька на Сахалин рыбу ловить. Понравилось. Остался на второй срок. А потом душа затосковала, замаялась на чужбине. Вспомнил Венька, что и на его родном озере люди рыбу промышляют, и прикатил к его желанным берегам. И не спокаялся. Поглянулось ему тут, решил кинуть в слободке якорь, завести семью, начать жизнь прочную.
    
    
    Шалела душа от восторга, когда восседал вечером на холме. Об одном жалел — что не художник, не может изобразить все то, что видит и чувствует, какой красотищей любуется. Особенно сильно закаты его пробирали. Что ни вечер, то новые краски, одни ярче, размашистее других. Играют, переливаются над озером всеми цветами радуги. В воде отражаются. Веньке до тоски обидно, что не с кем разделить огромную радость, какая переполняет его. Окинет взглядом гору с тайной надеждой увидеть еще одну живую душу, как он, любующуюся красотой неба и озера, и не найдет никого — пусто, безлюдно вокруг. Лишь запоздалых чаек заметит. Лениво переваливают они через холм над Венькиной головой, возвращаясь сытыми с вечерней кормежки. За холмом резко снижаются, молча падают на воду. Проводит их скучным взглядом Венька и опять замрет, уставится не мигая на небо. Сидит и сидит на своем бугорке, обхватив руками колени.
    Постепенно тускнеет, гаснет закат. Ничего яркого, светлого не остается на небе. Венька поднимется с травы, вздохнет, окинет взглядом впадину озера, наполненную сиреневым сумраком, хранящую едва приметный отблеск зари у дальнего берега, и распрощается с ним до утра. Спустится с холма.

3

    И в этот весенний вечер все было так. Но сронил Венька нечаянный взгляд вниз и зацепил глазами одинокую женскую фигуру у подножья холма, как раз под собой. Усмехнулся, не поверив, сперва думал, почудилось: баба смотрит на закат. А пригляделся — точно, смотрит, приставив знакомо, дощечкой, руку к глазам. В другой руке, далеко отведенной, как посох, лопату держит, в землю воткнутую. Повязана белым платком, но это нисколько не сбило Веньку с толку: он признал Августу Северьянову.
    — Стой! На этот раз не исчезнешь, как тогда на озере, — прошептал он и кинулся вниз. И все-таки сдержал свою прыть, опасаясь напугать женщину громыханием рыбацких сапожищ. А как поверил, что она от него никуда не денется, заступал осторожно и робко.
    Августа обернулась на шум шагов, и широкие черные брови на белом лице дрогнули, удивленно сдвинулись вверх. Женщина осмотрела Венькину одежду, опрятную, рыбьей слизью и чешуей не умазанную. Перевела взгляд на смуглое лицо. Встретилась с Венькиными глазами, блестевшими красно от заката.
    — Здрасте, — кивнул Венька и схватился за пуговицу ворота, затеребил непослушными пальцами.
    — Здравствуй, здравствуй, волк зубастый, — мягко, певуче отозвалась женщина, и ее крупные обветренные губы разошлись в улыбке, несколько смущенной и озадаченной. Глаза прикрылись длинными ресницами. — Что нынче мало на своем «глядене» побыл? Аль не поглянулась зорька? — морщась от какого-то внутреннего сопротивления, словно через силу, перебарывая себя, спросила Августа.
    Вся пора была Веньке смекнуть, как нелегко далось женщине заговорить первой, перебросить тонкий прутик общения через глубокую пропасть незнакомства. И не только смекнуть, а крепко-накрепко ухватиться за этот прутик.
    Да все парализовалось в Веньке от ее милого задушевного голоса.
    — Вот, это... Надо... Так получилось, — пробормотал он и стал обходить женщину, не смея поднять глаз. Августа вскинула ресницы, упорно на него взглянула и все-все поняла, обо всем догадалась, что с мужиком творится
    «Неужто из-за меня слетел вниз сокол ясный? Ведь никогда здесь не хаживал — обдало всю радостью и вздохнулось глубоко. Ну, ну», — покачала она головой, удивляясь, что с ней происходит. Переставила лопату, оперлась грудью о черенок, проводила рыбака задумчивыми глазами до угла забора. А как повернуть ему в улицу, встрепенулась, впилась горячим взглядом в лохматый затылок, замолила страстно, призывно, сама не ведая в шутку ли, всерьез:
    — Ну, обернись! Еще разок взгляни. Порадуй бабу глупую.
    И вздрогнула, покачнулась, когда Венька резко повернул голову и улыбнулся.
    «А в самом деле, из-за меня сдернулся с насиженного местечка! Завсегда вот где ходил... Что наверх, что обратно — единая у него была дорожка»,—Августа оглянулась, скользнула взором по другому склону Балчуга. Вспомнила, как первый раз увидела там Веньку прошлым летом. Подрывала на ужин молодую картошку у себя на задворках и ненароком вверх взглянула. По отрогу, в дальний край слободы ниспадающему, поднимался человек. Держал руки за спиной. Ступал замедленно, выверенным шагом, отталкивался с нажимом, давя землю всей тяжестью крупного тела. А после каждых десяти-пятнадцати шагов приостанавливался, разворачивался встречь закатному солнцу, обводил озеро красновато-чернеющими глазами. Улыбался широко, вольно.
    Августа понаблюдала за человеком и догадалась, кто это: болтали в слободе о прибившемся к рыбакам бездомном цыгане. Слыхала, кличут Венькой.
    Взошел этот цыган на самую макушку холма, постоял немного, четко и ясно снизу видимый, всем ветрам доступный, и опустился там на бугорок, на закатное небо уставился: солнышко к тому времени за дальним берегом скрылось. Августе темно сделалось в земле ковыряться. Подхватила она миску с белевшей в сумерках картошкой и пошла к дому. Напоследок еще раз на верх холма глянула. Там маячила на фоне неба Венькина Фигура. Сидел он неподвижно, посунувшись вперед головой. Был похож издали на большую птицу, гордую, вольную и одинокую, всеми покинутую.
    Непонятная жалость к этой сиротливой птице толкнулась в сердце Августы. Она прогнала ее и заспешила домой. Сунула миску с картошкой в кухне на шесток и прошлепала в переднюю комнату. Припала к окну, выходившему на озеро, уставилась на закат: какую невидаль он там нашел, цыган этот? И проторчала с полчаса у окна, словно приклеенная. Глаз от горевшего над озером неба не в силах была отвести: уж больно шибко, забористо полыхало оно, долго не хотело угомониться, не оставляло в покое озера, проливало в нем свои яркие краски.
    Вернулась на кухню сама не своя. Скоблила картошку и все в окно, на макушку холма поглядывала. До густой, непроглядной теми сидела там большая одичалая птица с обиженной человеческой судьбой, травя женскую душу свой горемычной заброшенностью и покинутостью.
    Все летние ясные вечера высиживал Венька над домом Августы, терзая женское сердце своим одиночеством. Осенью она увидела его в лодке Егора. Совестливо ей стало, когда, выйдя из огуречника на мостки, поняла, что слышал Венька их разговор с звеньевым. И какая-то бесовская муха ее укусила:
    «А какое дело ему до моей жизни?» И назло цыгану, на нее уставившемуся, хотела помахать Егору на прощание. Да встретилась с глазами Веньки, и рука выше плеча не поднялась: так хорошо, уважительно смотрел он на нее.
    Метнулась Августа в огуречник недовольная собой:
    «Ишь ты! Надо же! Покоя с одного цыганьего взгляда лишилась, дуреха! Не иначе как по бабьей слабости минутной. Да наплевала я думать-то о нем! — строго-настрого себе положила». Но за прошедшую неделю не раз о Веньке вспомнила. А сейчас сердцем почувствовала: из-за нее зоркоглазый соколом слетел с горы. И была рада.
    Венька, зайдя за угол, остановился. Хотел проследить, куда направится женщина, да сообразил: стоит у ее дома — дальше был прогал во весь распадок.
    — Вот так. Выходит, искал не там. Огуречник у нее не под руками — через улицу, — покачал Венька головой и медленно-медленно двинулся вдоль забора. Не пропускал ни одной щели, ни одного выпавшего сучка в досках, чтобы не заглянуть во двор. Примечал все: и побеленные стволы яблонек в крохотном садочке, и торчащие в небо концы пехальных шестов, прислоненных к сараю, возможно, еще руками покойного Кости Северьянова, и глубокую до земли выемку в поленнице березовых дров.
    Поравнявшись с домом, увидел в одном из окон свет. Скосил глаза. У окна с вынутой зимней рамой сидела белолицая чернобровая девушка лет семнадцати и читала книгу, положенную на подоконник под настольную лампу.
    «Дочка! Вылитая мать!» — замер Венька, любуясь девушкой. Она вскинула глаза и встретилась с горячим взглядом рыбака. Оскорбилась и состроила рожицу. А Венька подмигнул озорно и, сияя белозубой улыбкой, пошагал дальше.
    Пожилые рыбачихи, сидевшие на скамейках у домов, поглядывали на него с испугом, охали, участливо качали головами:
    — Вот ведь как бывает... Дожился на особицу-то. Скрутило вконец беднягу! Сам себе улыба-атся... Сам с собой разговарива-ат...

4

    Именинником чувствовал себя Венька поутру, когда выезжал на озеро промышлять рыбу. Сидел на веслах, выгребал на глубь, пока не завели мотор, а сам поглядывал на слободу.
    Дом Августы Северьяновой пока заступался другими, но Венька знал: отбегут лодки поглубже в озеро, он откроется взору. Августа по старой привычке, въевшейся в кровь за годы жизни с мужем-рыбаком, пробудится, прошлепает босыми ногами к окну, отведет штору и глянет на озеро, ухватит наторевшими глазами рыбацкие лодки и, кто знает, вдруг да и вспомнит ненароком о нем, Веньке.
    Он так размечтался, что задел носом лодки чужую корму. На него закричали:
    — Что, черт? Куда прешь-то? Чуть корму не смял!
    Крики рыбаков были грозными ради забавы и смеху. И хохотали оба звена — и свое и чужое — вовсе не над Венькой, а над безобидной, многократно повторяющейся за сезон угрозой, чаще всего бросаемой в шутку для поднятия неважного настроения. И сейчас она пришлась ко времени: у некоторых рыбаков Венькиного невода проснулось недовольство своим звеньевым Егором Сотниковым, томительно долго копавшимся в моторе, мог бы и пораньше его наладить. Наконец мотор взялся, застучал, веселя рыбацкие сердца. Скарлыкнула переключенная скорость, и вода за кормой главной неводной лодки забурлила, засметанилась, — побежала лодка от берега, потянула за собой на чалке молевую. Венька убрал весла. Вдохнул глубоко свежий озерный воздух. Огляделся по сторонам.
    Из-за Балчуга выползало солнце. Лучи скользнули по склону холма, перебросились через домики слободки, поскакали по волнам, поджигая гребни. Прыгнули на высокий дальний берег. Розовым светом озарился монастырь, будто вышагнул из хмари леса. Огнисто полыхнули стекла. Лучи ударили в них и, отразясь, пали на воду новыми бликами.
    Все это привело в восторг Веньку. Он глянул на слободку, отыскал дом Августы, и сердце обдало радостью: из трубы поднимался дымок.
    «Встала, не проспала такой красоты Гутенька!» Первый замет сделали на приглуби у Бабьего острова. Вода здесь была чистая. Взяли за одну тоню лещей с центнер да щуки с полстолько. Неплохо для начала, и Вася Пуп, довольный, пробасил:
    — Была б начина — будет и кончина!
    И хотя у рыбаков издавна принято выказывать притворное равнодушие к добыче, иначе сглазить можно удачу, на этот раз лица у всех высветились улыбками.
    Никто не одернул Васю Пупа.
    За годы совместного промысла рыбаки притерлись и притерпелись друг к другу, обточились. Во многих действиях достаточно было кивка головы, движения плеча, взмаха руки или легкого посвиста, чтобы быть понятым товарищами. И редко кто срывался на полный голос. Кричали больше для сугрева души, в расчете потешить всю братию. Без шуток и смеху на воде не обойтись. Особенно, когда она холодная, как сегодня, — колет, жжет, стискивает замертво кисти рук, а то и по локоть обожжет. Поэтому нет-нет да кто- нибудь гаркнет на все озеро:
    — Тяни че-о-орт! Леший дух, тяни!
    И вскинется жидкий смешок в лодках, встряхнутся малость рыбаки. А главное, сегодня добыча радовала, — обильная после скудной зимы, когда, дежуря в будках, из-под льда не всякий раз себе на уху налавливали, суп из концентратов варили. У Веньки к этой общей радости прибавилась еще одна: сегодня, возможно, ему удастся угостить кой-кого свежей рыбкой. Если примут от него, конечно...
    Вечером сдали улов на рыббазу. И себе оставили — домашних побаловать. Со своего-то родного озера да рыбки не возьми на пропитание — такого отродясь за рыбаками не водилось. Понемногу все брали. По дороге к стоянке раскидали прихваченную рыбу по паям. А на берегу, пока сносили с лодок снасти в будку, со всех сторон покупатели липли. И деньги совали, и вино. Отбою не было: всем хотелось свеженькой озерной рыбки отведать. Только все впустую: из первых весенних уловов никто не хотел продавать. По давней укрепившейся привычке рыбаки на Веньку кивали. На этот раз и с ним было бесполезно толковать. Венька загодя ополоснул рыбу в озере, аккуратно сложил в прозрачный мешок и убрал с глаз долой в рюкзак. Затянул на горловине лямки так туго и о таким упрямым выражением лица, что стало ясно: не развяжет сегодня ни за какие деньги. Оно так и вышло: когда к нему подходили, он отчаянно мотал головой. Товарищи по неводу только переглядывались, озадаченные поведением Веньки.
    — Может, кто крепко накануне заказывал, — говорили в оправдание покупателям, ни с чем отходившим от молчаливого несговорчивого рыбака.
 
 
    Солнце низко висело над озером, когда Венька подходил к дому Августы. Поравнявшись, зыркнул по окнам — никого, во дворе — тоже пусто. Взяла досада: уж лучше бы сразу, с разгону все выложить. Мол, уважаемая Августа Михайловна. Примите, не побрезгуйте свежую рыбешку. Мне ее все равно девать некуда, а у вас семья, дети.
    А так потерял замах Венька и оробел. Повернул в прогал и стал подниматься в гору, держа ухо востро. Позади стукнула калитка. Венька обернулся. На картофельник выметнулась Августа, простоволосая, в светлом платье. Серую кофту никак в рукава не может надеть, а белое лицо запрокинула, глаза на Веньку устремила.
    И он замер, глядя через плечо на женщину.
    Справилась Гутя с рукавами, пуговицы на кофте застегнула и руки за голову закинула, стала волосы прибирать. Шпильки из них повынимала и в рот сунула. Растрепавшуюся косу тугим калачом на затылке скрутила и по одной стала шпильки в нее втыкать. А сама на Веньку смотрела. И так все радостно и желанно было ему в этой женщине, что он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть ее.
    Покончила Августа с волосами, сунула руку в карман кофты, выдернула белую косынку, пополоскала по воздуху, стряхивая, и стала голову повязывать.
    Шагнул Венька вниз. И кинулась Августа к дому. Закричала:
    — Лена! Миша! Скоро вы там? Дождусь я которого-нибудь? Идите матери помогать!
    Схватилась рукой за калитку, на Веньку оглянулась.
    Он рядом был. Вздрогнула Августа, толкнула калитку, схватила прислоненные к забору грабли и вынеслась на картофельник, неподступно деловая. Яростно зацарапала землю, не обращая никакого внимания на Веньку. Стоя у проволочной изгороди, он слышал, как скребутся железные зубья по заскорузлым на солнце бугоркам земли, как потрескивает, ломаясь, сухая ботва, хлестко метется вслед за граблями.
    Во дворе раздались ссорящиеся голоса.
    — Куда мои грабли дела, Ленка?
    — Да отвяжись ты! Не брала я их1
    — Нет, брала! На субботник брала! Я сам видел!
    — Ну, бери другие сейчас. Потом твои найдутся! Не с мотором они у тебя!
    — А вот с мотором! Лена-пена, дай полено, нечем печку растопить.
    — У, плакса-вакса! Мастер нюни распускать! Лучше поищи свои грабли в сарайке! Августа метнулась к калитке:
    — Лена! Как тебе не стыдно? Взрослая девушка, а ребенку нервы треплешь! Уступать надо маленьким! Чего опять не поделили?
    — Гра-а-бли! Грабли она мои не принесла с субботника. Потеряла! — пожаловался матери сын.
    — Полно, дурачок, убиваться! Я их прибрала, твои грабельки. За поленницу сунула. Беги, доставай скорей, маленький! Маме помогать будешь. Наша большая тетеря вечно все кинет где попадя.
    — Еще бы! Вечно своего Мишеньку защищаешь! Что бы он ни сделал. Себе на шею, учти! Он сегодня опять кучу ошибок в упражнении нашлепал, твой маленький! — обиделась дочь.
    — А ты куда смотрела? Заставила б переписать! — расстроилась Августа.
    — Набаловала — сама и заставляй! Мне не до него: экзамены на носу! — застучали каблучки по ступенькам крыльца. — И копать не собираюсь! Не нужна мне ваша картошка! Уеду куда-нибудь! — Громыхнула дверь.
    Венька заметил: обмякли, опустились плечи у Августы после дочериных слов. Но тут вынесся из калитки резвый мальчуган с небольшими граблями, в зимней шапке:
    — Мам, нашел! Нашел! Вот мои грабельки! Правду ты сказала: за поленницей были! И повеселела Августа.
    — Вот и хорошо! Скоро ты у меня подрастешь, и никого-никогошеньки нам с тобой не надо будет!
    Она вернулась на картофельник, снова принялась царапать землю, неспешно приближаясь к Веньке. Звякнула о проволоку у его ног и, не поднимая головы, проговорила :
    — Ну, чего столбом встал тут? Поди прогуляйся на гору, полюбуйся закатом, а меня не задевай, не трогай, ладно? Детки у меня большие.
    Веньку в жар кинуло:
    — А я пособить вам хочу. Можно ведь? Как ты-то думаешь, дружище? — подмигнул он мальчугану, выглянувшему из-за спины матери и, не дожидаясь ответа, перемахнул через проволоку.
    — Да ты что? Тебе кто разрешил? — всполошилась Августа.
    — Да пусть, мамк, помогает-то! Пусть! Чего ты? — вступился за Веньку Миша.
    — Ну, коли так, надо еще грабли принести. — Августа отдала Веньке свои и направилась к дому.
    — Мам, на мои! Я теплинку жечь буду! — Миша кинул на землю грабли и подступил к Веньке, задрал голову, остро глянул из-под сползшей на лоб шапки: — У тебя спички есть?
    — Найдем, если пошарим. У хорошего рыбака они всегда должны иметься, — Венька охлопал себя по карманам и достал из заднего брючного коробок спичек. Подал мальчугану.
    — Я разжигаю, мам? — косясь на мать, Миша зашлепал к куче картофельной ботвы. Августа промолчала, отошла от Веньки и заскребла землю. Венька повесил рюкзак с рыбой на кол, державший проволоку, и тоже принялся за работу.
    Теплинка у Миши не разгоралась. Встав на четвереньки, мальчуган шумно дул на красный огонек под ворохом полустлевшей ботвы, но тот в который раз умирал.:
    — Что, мужик, не получается? — склонился Венька над мальчуганом.
    Миша сел себе на пятки и поднял на Веньку черные глазенки, слезящиеся от дыма и отчаяния:
    — Ага! Все потухает, гадство! И башка ожарела вся! — Миша сдернул с головы шапку и швырнул в сторону.
    — Надень сейчас же! Слышишь? Простудишься! — раздался строгий голос матери.
    — Не, мам! Не простужусь! Тепло! — замотал головой мальчуган, сбрасывая с ресничек слезинки, и посмотрел на Веньку: — Кончаются спички-то.
    — Не беда... еще отыщем. Знаешь, что давай сделаем? Бересточки подложим под низ... Сбегай-ка принеси, — подсказал Венька.
    — Ага! Сейчас! — Миша вскочил и побежал к дому. И вроде как запнулся на полпути, закатился звонким смехом, закричал пораженно-обрадованно:
    — Вай! Гляньте-ка! Пузик-то что делает! Августа с Венькой оглянулись. На Венькином мешке сидел серый кот и царапал когтями материю.
    — Что у тебя там? Поди, рыба? — повернула к Веньке улыбчивое лицо Августа.
    — Есть малость, — кивнул тот.
    — Может, продашь? Или кому другому понес? Тогда хоть рыбешку коту не пожалей, — брось.
    Венька сорвался с места, замахал на кота:
    — Ну-ка, обожди, приятель! Дай мне распаковаться! Миша кинулся на помощь, отодрал заоравшего Пузика от мешка. Венька развязал его, выволок за голову леща и отбросил в сторону:
    — Управляйся!
    Кот толкнулся лапами в грудь Мише и, пролетев метра два по воздуху, припал к рыбе. Мешок с остальной рыбой Венька протянул Августе:
    — А это вам, хозяюшка дорогая. Августа взяла и справилась:
    — Скоко тебе за нее?
    — Ничего не надо, — потряс головой Венька и кинулся к граблям, зашаркал по чистому участку.
    — Ну, ладно, может, когда постирать чего принесешь... У Богданихи, поди, руки не слушаются,— вздохнула Августа и повернулась к сыну:
    — Мишенька, будь добр, снеси-ка, милый, рыбку домой. Сунь в холодильник под морозилку.. Я поджарю на ужин.
    Мальчуган приблизился к матери. Принимая из ее рук мешок с рыбой, глянул на Веньку — А тебя как зовут?
    Он назвался.
    — Дядя Веник, значит! — выкрикнул мальчишка и, прижав мешок к груди, помчался домой. Пробарабанил по ступенькам крыльца и закричал:
    — Леночка-пеночка! А нам-то рыбки свежей дали! И Пузика накормили до отвала!
    — Пойдем, провожу, — обеспокоенно проговорила Августа и повернулась к Веньке спиной.
    Тот поднял пустой мешок и шагнул к калитке.
    — Э-э-э! Не туда, приятель! — придержала его за рукав Августа и указала подбородком в сторону прогала.— Давай уж тем путем топай, каким пришел, гость незваный... Там тебе ходить заказано. Дочь у меня взрослая. Всякое может подумать... Августа подошла к проволочной изгороди и оглянулась на Веньку. Скривила в горьковатой усмешке губы:
    — Попридави чуток... Не перепрыгнуть теперь козочке, как бывалоча.
    Венька опустил руки на проволоку, отжал к земле и отвернулся, чтобы не смущать женщину. Августа легонько оперлась на его плечо и перенесла через проволоку сначала одну, потом другую ногу. Сняла с Венькиного плеча руку и тихо поблагодарила:
    — Спасибо.
    Отошла на несколько шагов от огорода и стала, глядя а закат. Не оборачиваясь, спросила Веньку:
    — На свой глядень полезешь? Иль куда?
    — Никуда, — сказал Венька и встал рядом. Нечаянно коснулся пальцев женщины. Августа вздрогнула, но руки не отняла.
    — Эй! Где вы? — донеслось с картофельника.
    — Сын меня ищет, — Августа оттолкнула Веньку и гнулась к изгороди. Ухватилась за проволоку и только гда подала голос.
    — Здесь я, сынок! Здесь!
    — Копать когда начнем? — спросил Венька.
    — Все бы знать ему! Завтра и начнем! — долетело от картофельника.

5

    Назавтра пришел Венька к дому Августы намного раньше. Мешок с рыбой положил на поленницу, что выставлялась из-за забора со стороны прогала. Сам присел у забора. Ждать пришлось недолго.
    Скоро стукнула калитка, звякнули друг о дружку лопаты, и тишину вечера нарушил Мишин голосок:
    — Мам! Обратно без Ленки будем? Что она все филонит?
    — Не филонит она, Мишенька. Учит по билетам. Экзамены у нее на аттестат. Это потруднее, чем копать. Да мы вдвоем с тобой управимся, миленький! — успокоила Августа сына.
    Венька вскочил и помчался к картофельнику. Проволоку перемахнул с разбегу. И замер от ликующего крика Миши:
    — Ура! Дядя Веник пришел!
    Мальчуган бросился к нему с раскинутыми в стороны ручонками. Венька подхватил его под мышки и высоко подкинул над собой. Словил и крепко притиснул к груди: первый раз в жизни так радовались его приходу. И ребенок словно почувствовал его состояние, затих на мгновение, тесно прижался, а потом буйно забил ногами и требовательно закричал:
    — Еще! Еще, дядя Веник! Будто я маленький! И Венька подбросил и словил Мишу еще несколько раз. Поставленный на землю, мальчишка вскинул на него возбужденно блестевшие глаза.
    — Ты опять помогать нам пришел? Давай сначала теплину запалим, а? Я сейчас бересты притараню!
    Миша бросился к калитке, но его остановил притворно строгий окрик матери:
    — Куда, пострел! Рано теплинку палить! Не для забавы она. Сначала поработать надо как следует. До семи потов... Чтобы было что сушить возле огня...
    И послышался Веньке в голосе Августы укор не одному сыну. Рванулся он к мальчугану, положил руку на хрупкое плечико;
    — Обожди, дружок! Все верно мать говорит... Давай-ка сперва попашем с тобой как следует, попотеем. А потом и теплинку запалим. Высокую! С гору! Вооружи-ка меня лопатой подходящей! Найдется, наверное, лишняя-то?
    — Хоть две! Мам, можно я дяде Венику лопату дам?— Миша оглянулся на мать.
    Августа опустила глаза, неопределенно пожала плечами :
    — Не знаю... Удобно ли так-то. Он, поди, на озере умаялся.
    — Удобно! Удобно! Правда, дядя Веник? — Миша посмотрел на Веньку и, словив кивок, помчался за лопатой.
    Копали молча. То сходились у середины участка, то удалялись к краям. И каждый раз Августа с досадой замечала, что Венька постоянно опережает ее, сужает захваченную по первости полосу. Ей не хотелось сдаваться, и она стала ловчить — не так тщательно крошила перевернутую землю, торопилась отхватить новый ломоть. И все равно чирканье Венькиной лопаты о камешки, его шумное дыхание каждый раз приближалось до обиды скоро. Августе подумалось, загонит себя мужик с выхвальбой. Она выпрямила спину, прикинула, где середка участка, и провела лопатой черту: пусть не суется помощник в ее владения. Опять склонилась, вдавила ногой штык лопаты в сочную землю.
    За спиной раздался звонкий голос сына:
    — Ура! Два трактора пашут!
    Миша подбежал к сложенной теплинке, вытряхнул из кармана надранную с полен бересту, метнулся к взрослым и обнаружил проведенную Августой по участку черту.
    — Соревнуетесь, да? Наперегонки? — завертел головой. — А я маме буду помогать! Чтобы дядя Веник не обогнал! Он ведь сильнее. Верно, мам?
    — Уж лучше бы ты, — Августа хотела сказать не мешался под ногами, но вовремя спохватилась: — Да, конечно, Мишенька...
    Она с улыбкой покосилась на Веньку, который молча, в одном, на раз взятом ритме продолжал резать, отваливать и разбивать землю. Заметила, на штык его лопаты налипла хваткая земля, и зашарила глазами по участку. Обнаружила в борозде ручку от сковороды, подбросила под ноги копальщику:
    — На-ка, поскреби малость! Чего лишний груз таскать!
    Он поблагодарил кивком головы, нагнулся и соскоблил землю. Отошел немного назад и положил ручку сковороды на черту, чтобы могли пользоваться ей и тот и другой. Поднял глаза на Августу, спрашивая, так ли поступил, и она покивала ему с доброй улыбкой.
    Взрослые работали молча, а Миша тараторил:
    — Дядя Веник! У нас сегодня уроков не было.
    — Это почему же?
    — Училка заболела! Зуб у ней нарвал один. Она в больницу ходила. Вот бы все по очереди нарывали, тогда бы мы совсем больше не учились... Ни одного денечка... Сколько зубов-то всего, больше двадцати?
    — Больше!
    — Ну вот! А нам всего пятнадцать денечков осталось учиться! — возликовал Миша. Августа одернула сына:
    — Нечему, дуралей, радоваться! Лучше поведай дяде Вене, как у тебя с русским языком дело обстоит!
    — Да, как? Ошибок много шлепаешь? — подхватил Венька.
    — Ха! Крошу! Навалом! — лихо выкрикнул Миша и тут же забыл о школьных заботах. Нагнулся, подхватил с земли какую-то букашку.
    — Дядь Вень! Смотри, какой жучок!
    — О-о, мой любимый щелкунчик! — улыбнулся Венька.
    — А почему любимый?
    — А так уж... С детства. Вот смотри, как он щелкает, — Венька положил прикинувшегося мертвым жучка к себе на ладонь, и через мгновение тот с сухим щелчком взлетел в воздух, шлепнулся на землю и пустился наутек.
    — Вот здорово! Как кузнечик! — пришел в восторг Миша и повернулся к матери: — Мам! Ты видела?
    — Видела, видела, — отвернулась Августа, наблюдавшая украдкой за проделками малого и большого.
    — Иди-ка, иди оттуда! Не путайся под ногами! — прикрикнула на сына.
    — Не, мам! Я не путаюсь. Мы сейчас с дядей Веней майских жуков ловить пойдем. Скоро уж полетят. Я вчерась чуть-чуть одного не поймал... Фуражкой сбил. А он, гад, поднялся да над ухом как загудит: жжи-и! И сразу вышину набрал... Сегодня не уйдет. Сегодня у меня помощничек будет. Вон какой высокий! Всех жуков посшибает, — Миша кивнул на Веньку и справился, будто между ними было все решено:
    — Дядь Вень, не пора?
    — Рано еще, — выдохнул Венька и посмотрел на солнце, низившееся к озеру. Яростнее налег на лопату, торопясь побольше сделать до наступления темноты.
    Наконец солнце зашло. Воздух вокруг начал охватываться паутинкой сиреневых сумерек.
    — Вот теперь пойдем, — сказал Венька, распрямлю спину, и подпрыгнул, как ужаленный, взмахнул лопатой. Скакнул на копаное. Погнался за кем-то невидимым, кидая большое тело из стороны в сторону. Бил и бил лопатой по воздуху. Миша рысил следом, что-то кричал. Картина была презанятная. Августа выронила лопату и зашлась в смехе. Охотники за майскими жуками остались на склоне горы. Приседали, высматривая добычу. Срывались и гнались за ней. Но только раз ликующий Мишин голос известил об удаче. Вернулись в темноте, и Миша объявил:
     — Одного стервятника сбили! Завтра Светке Храмцовой — за шиворот суну. Пусть больше не дразнится!
    ...Потом жгли теплинку. Просохшая ботва горела споро, с легким потрескиванием. Желтые мягкие искры плавали над огнем, не желая улетать высоко, в сиреневую темноту вечера. Миша суетился вокруг огня, хлопотал, чтобы горел ярче.
    Взрослые стояли неподвижно, опустив руки на черенки лопат и придавив сверху подбородками. Следили за огнем. Отблески плясали на лицах.
    Наконец Мише нечего стало подбрасывать, и теплинка прогорела. Пора было расходиться.
    — Спасибо тебе за помощь, дорогой приятель... Следовало бы тебя чаем напоить, да не взыщи: не имею моды мужиков в дом водить, — проговорила Августа, забирая у Веньки лопату.
    — Да я все понимаю, — вздохнул тот и попрощался. Медленно зашагал с картофельника.
    Августа перекопала искрившее кострище и понесла лопаты в сарай. Услышала, на поленнице у забора урчит Пузик. Выронила лопату, заторопилась к коту. Обнаружила мешок с рыбой и все поняла. Привалилась плечом к поленнице, долго стояла, улыбаясь темноте.
    Вычистив на крыльце рыбу, присолила и убрала в холодильник. Поставила на газ чайник и вошла в большую комнату.
    — Сейчас чайку попьем, и Миша спать ляжет. Утомился. Завтра опять новенький встанет, — пропела сыну, возившемуся с майским жуком. И подивилась своему голосу: какой-то виноватый, заискивающий был. Старалась не смотреть на дверь в дочерину комнату и не удержалась, взглянула. Лена сидела у окна, водила карандашом по абажуру настольной лампы. Глаза прищурены и неподвижны, смотрят застыло.
    — Мам, поди-ка сюда, — позвала тихо, не поворачивая головы.
    — Что, доченька? — Августа вздрогнула и вошла, вся напряженная.
    — Скажи, зачем ты этого цыгана к нашему дому приучаешь? Что, он тебе нравится, да? — Лена не взглянула на мать, острее сузила глаза.
    — Да как тебе сказать... Мужик вроде ничего. Смирный, работящий. Вон и Миша к нему вяжется, сил нет. Ты бы видела, как они сейчас тут жуков майских ловили. Я чуть со смеху не померла, — Августа оживилась, осмелела.
    — Ну, до смерти-то, положим, тебе далеко. Сама совсем о другом думаешь, — усмехнулась дочь. — Знаешь, что тетка Лиза Сотникова вчера про тебя сказала? Твоя мать помоложе нашла кому голову крутить. Прежде моему Егору, дураку старому, крутила, теперь за Веньку-цыгана принялась! Это правда, да, мам?
    Слова дочери больно стеганули по сердцу Августы, родили в нем жгучую обиду, порыв закричать дико, чтобы не совала нос не в свои дела, не слушала баб, спятивших с ума из-за глупой ревности, смотрела бы зорче в книгу. Но Августа была матерью и покой детей ставила выше своих обид.
    — Дурочка ты моя, дурочка! До того ли мне теперь, чтобы мужикам головы крутить? Я, можно сказать, о вас пекусь. Легко ли одной двоих поднять? Вдруг, не приведи господь, конечно, на стипендию не сдашь. Одна-то я разве напасусь присылать тебе? Никакой зарплаты не хватит... А тут, глядишь, с рыбой вечно были бы, как при отце, — схитрила Августа.
    Лена сморщилась.
    — Фу, как скучно! Вот если б у вас с цыганом роман был, тогда другое дело. Можно было даже позавидовать. А так-то... была охота...
    — Да не поняла ты ничего-ничегошеньки. А по правде, я сама не сумела тебе объяснить толком ничего. — Августа вышла.
    «Неужели и вправду я задумала покорыстоваться вокруг Веньки? — спрашивала себя и отвечала: — Нет! И минуты такого в мыслях не держала! Напраслину на себя наговорила дочери... Уж лучше бы ей во всем открыться. А так придется рвать все с цыганом».
    Подойдя следующим вечером к дому Августы, Венька увидел в окне Лену. Приветливо кивнул и улыбнулся.
    Девушка отпрянула от окна, метнулась в глубину дома. Сердце у Веньки вздрогнуло от нехорошего предчувствия. Он пригнулся, заспешил в прогал. Стряхнул с плеча рюкзак, сдернул с горловины петлю лямок, выхватил целлофан с рыбой и кинул на поленницу. И вздрогнул от крика:
    — Кто тебя просит подачки приносить? Не смей больше этого делать! Слышишь? Не смей! Никогда! Я запрещаю!
    Кричала Августа. Венька оторопел. Рядом с поленницей возникло лицо Августы — серое, с зачужалыми, проваленными глазами. Они диковато вспыхивали, враждебно отталкивали, гнали прочь Веньку, а в глубине таилось сострадание и жалость.
    — Ну! Долго меня мучить будешь, неслух проклятый? Венька пришел в себя. Рванулся к забору, сдернул целлофан с поленницы. Шмякнул о землю. Не оглядываясь, побежал в гору. Достиг макушки и опустился на свой «глядень», уставил тоскливые глаза в озеро. Гадал, что случилось с Августой.

6

    В воскресенье Северьяновы всей семьей сажали картошку, и Лена заметила: мать все на гору глазами косит. Пошутила:
    — Мам, ты случайно не в ласточку у нас превратилась? Тебя что-то все в высоту тянет?
    Августа выронила ведро с пророщенными клубнями, кинулась к забору. Упала грудью на изгородь, закрыла лицо руками, плечи затряслись от безудержных рыданий.
    Лена смотрела на мать испуганно ошеломленным взглядом. Подошла, виноватая, обняла:
    — Ну, прости, мам, пожалуйста. Я же не нарочно. Не хотела тебя обидеть... Сама, значит, тогда неправду мне сказала про себя.
    — Да нет... Пустяки. Просто я замаялась с этим огородом. А на носу еще огуречник... Вот нервы и не выдерживают. Каждое слово обидным кажется. — Августа смахнула слезы, заставила себя улыбнуться и повернулась к дочери. Встретилась с ее жалеющими глазами и припала искаженным лицом к дочериному плечу. И та к ней прижалась, обе заплакали. Миша подскочил сзади с прутом, хлестнул несильно обеих:
    — Ну, вы! Кончайте! Как дуры, заревели!
    А у самого в голосе слезы звенят. Отвернулся, на гору вскинул сверкающие влагой глазенки:
    — Хоть бы дядя Веник обратно скорей приходил! Мы бы с ним опять майских жуков пошли ловить. Чего он не приходит-то, мам?
    — Что ты маму-то спрашиваешь? Это твой друг. Сходил бы да разыскал. Пригласил в гости. Или там майских жуков ловить, — подсказала Лена.
    — Да, мам? Тогда я повинтил. Я знаю, где он живет. У бабки Богданихи, — обрадованный, Миша кинулся к калитке.
    — Не смей! — крикнула Августа, но голос ее прозвучал совсем не строго.