МОТЫЛЬ повесть

    Илья сменился с дежурства в восемь утра. Опрометью, вперед всех, вылетел из пожарки. На улице морозный воздух рванулся в легкие, заколол, замутил голову радостью.
    — Вот это погодка! Как по заказу... Для озера лучше не придумаешь, — возликовал Илья и осмотрелся. Под утро высыпал непрочный снежок. Взбито, вспушенно лежал, бело-голубоватый, на тротуаре.
    «Лед за ночь хорошо нарос. А по молодому снежку запросто прочту, кто вперед меня успел», — рассудил Илья, душой и мыслями пребывая на озере, а ногами только скользил к нему, обозначенному в конце улицы макухами голых ветел.
    Дом Ильи Бодрова, двухэтажный, угловой, лицом повернут в крайний береговой проулок. Унимая нетерпеливую дрожь, Илья с ходу толкнул плечом калитку, выбил из скобы засов на воротах, загодя отмахнул один створ. Поддел и отбросил ногой широкую доску подворотни. Глянул на припасенные под навесом санки с полным набором снастей на мотыля и сунулся в сени.
    Запаленно, со свистом всасывая воздух, принялся на кухне срывать с себя казенную, непригодную для озера одежду. Варвара, жена, кинулась пособлять. Рыхлая, неловко спешащая, она только мешала.
    — Валенки подай! — отпихнул ее Илья и справился о сыне:
    — Юрка обратно не ночевал?
    — Да нет, был... Только поздно приволокся, — нагнула голову Варвара и направилась к печи. Поднялась на приступок, запустила руку под занавеску, зашарила валенки.
    — Ври больше! — не поверил Илья и повернулся к вешалке, чтобы не видеть выставившихся из-под подола белых икр жены. Нацепил на крюк снятый бушлат мутно- синего сукна и услышал, как позади мягко шлепнулись на пол валенки — сперва один, потом второй. Жалобно скрипнула половица под тяжестью жены, шагнувшей с приступка. Илья нагнулся, принялся стаскивать сапоги. Варвара подала сдернутые с веревки у печки ватные брюки, еще теплые. Принимая, Илья глянул в лицо жены и по тому, как поспешно отвела Варвара смутные глаза, бесповоротно уверовал: солгала она про сына. Зло рванул из рук штаны. Прискакивая на одной ноге — вторую совал в штанину — прохрипел, стращая:
    — Все покрываешь? Испортила мне парня! Ну, погоди! Я сам теперь за него возьмусь! Мотыль этот окаянный только приспел!
    — Вот-вот! Всю жись так! Самому недосуг было за детками смотреть, а теперь меня винишь! — прицепилась жена.
    — Не на себя, дура, горблю! На всех вас! Только вы этого не понимаете! Не хотите понимать! Может, когда и поймете. — Илья застегнул брюки, сел на лавку обуваться.
    Шерстяные портянки, засунутые в валенки, были мягкие, нагретые, удобно обхватили ногу. Катанки тоже хранили приятное тепло, и душа как-то отошла, подобрела. Жаль стало жену, сиротливо сгорбившуюся над столом у посвистывающего самовара.
    «Здорово сдала», — подумал с болью в сердце. Обронил как смог ласковее:
    — Чайку плесни мне! Погуще только...
    

2

    Запряженный в санки, Илья вынесся из ворот в проулок, повернул к озеру. Длинную добротную веревку он подсунул под воротник полушубка, пропустил под мышками и теперь налегал на нее, как заправский коренник. Илью так и подмывало бежать, да соседей стыдился. Эк, скажут, как мужика азарт разобрал! На полусогнутых чешет! А ведь за полста перевалило!
    На народе Илье хотелось выглядеть посолидней. Укрощать себя пришлось недолго. Озеро скоро распахнулось за крайними домами. Илья весь ушел в разгадывание следов, оставленных на снегу. Вот кто-то протащился к камышам косить на подстилку скотине. Эти тонкие завитушки начеркал коньками пацаненок, пустившийся скользить вдоль берега, где безопасней. Это баба проторила темную борозду к проруби — брела, не отрывая ото льда подошв, придавленная тяжестью двух бельевых корзин на коромысле. Вон на коленях стоит между ними, над прорубью склоненная. Как маятник, туда-сюда ходит — полощет. Илья улыбнулся своей сообразительности. Возвращая взгляд на дорогу, ухватил россыпь железных сварных буйков, вмерзших в лед наполовину. Отметил: ни дать, ни взять — саквояжи ручками вверх по белому снегу раскиданы. А возле двух — справные, крашеные лодки зимовать во льду остались, прикованные цепями.
    — Вот хозяева хреновы, не доглядели! — обругал владельцев Илья, уважавший во всем порядок, и не сдержался, глянул на берег, где на высоких козлах, сваренных из железных труб, покоилась вверх днищем его «казанка».
    Но все это: баба у проруби, буйки, лодки — только каким-то краешком коснулось сознания Ильи. И отвлекался на них он неспроста, — стремясь сбить нервную лихоманку, забиравшую его до крупной дрожи всякий раз, когда впервые в сезоне выезжал на озеро промышлять мотыля.
    Главное, первостепенное для него заключалось сейчас в том, чтобы поскорее вызнать, кто успел сегодня опередить его, пробил во льду дырку в верном месте и спокойно тягает личинку комара, прикидывает умом, какова будет на нее удача в этом году. За камыши, к середке озера, протопало всего двое. По следам Илье не составило большого труда угадать своего брата мотыльщика. Эти вот широкие и неглубокие полосы — от санок соседа Пашухи Смирнова. Они у него деревянные, легкие. Бороздка от шеста промеж полос по самой середке бежит. Пашка — мужик расчетливый, во всем точность соблюдать любит. «Комбайн» — огромный ящик с сетчатой мотней вместо дна — уложил на санках по центру, чтобы они не кренились и не косили одним полозом.
    А вот эта прерывистая линия в метре от тропы, прямо по целине, с накиданными снежными комочками, прочерчена алюминиевой трубкой от «комбайна» Колюхи Бугрова. Тот, поди, с похмелья, вворотил «комбайн» на санки как попало, лишь бы не потерять в дороге, вот он и чиркает свесившейся трубкой по целине — она не запаяна с конца, снежок черпает да выплевывает. А следы от полозьев Колюхиных санок — вот они, тонкие, глубокие, один четче другого — и виляют из стороны в сторону.
    «Ну и ладно! Ну и больно хорошо! Свои опередили! Не рвись теперь!» — утешился Илья и широко раскинул руки навстречу озеру, словно хотел обнять его, необъятное, шально потряс головой, захлебнулся вольным воздухом, пропитанным запахом молодого снега.
    — Ну, здравствуй! Здравствуй, родное! Здесь я! — прохрипел со слезами на глазах и сдернул шапку, утер подкладкой потное лицо. Глянул вдаль и ослепился яркой белизной,— аж в глазах заломило. Быстро притерпелся и углядел: снег, укрывший озеро, нежно голубеет, пропуская цвет льда, а надо всем озером стоит в воздухе какое-то невнятное свечение. От этой красоты сладко заныло в груди.
    — Вот она — благодать-то где наша! Столько простору! И умирать не захочешь! — прошептал Илья, хмелея от озерного раздолья, и на какой-то миг забыл, для чего он здесь. Повернул голову к кладбищу. Оно слабо обозначалось крашеными оградами в березовой роще, на горушке за железнодорожным полотном. Илья поклонился лежавшему там брату.
    От вокзала побежал зеленым ручейком пассажирский состав. Призывно вскрикнул паровоз, подзадоривая, маня в дальний путь. «Не! Не зови... Все равно никуда не поеду отсюда... Здесь буду лежать... где брат. К нему прибьюсь», — отверг приглашение Илья.
    Илья не ошибся. У проруби копошились соседи.
    — О, Илюша прибег! Здорово, жук майский. Теперь вся свита, крепко сбита, на месте! — выкрикнул надсадно Колюха, высокий мужик в оранжевых клеенчатых нарукавниках, выволакивая из черной проруби «комбайн», наполненный илом.
    — Здорово, здорово! — ответил Илья, обегая цепким глазом все Колюхино хозяйство.
    Тот неспроста и не ради красного словца назвал его «майским жуком» — окрестил метко. Илья действительно напоминал майского жука приземистой клещеногой фигурой и щетинистыми бровями, вздернутыми высоко на лоб.
    — Как вчера половил? — спросил Илья, пропустивший первый день добычи из-за дежурства в пожарке.
    — Да так себе... — замялся Колюха и покосился на Пашку, тучного пенсионера, промышлявшего в тридцати шагах от него.
    — Ведерка два? — напер Илья.
    — Ну, полно! На бутылку нахватал и ушел... Чай, разведка была! — ухмыльнулся бесхитростный Колюха.
    — Ну, а как оно нынче обещает? — попытал Илья.
    — А нынче с ним будем! Я тебе говорю! Не как в прошлом годе, — понижая голос, заверил Колюха и ловким движением вытряхнул ил в сито.
    — Ну, и слава богу. И хорошо. Живем, значит, — обрадованный Илья начал действовать.
    Отмерил от Колюхиной проруби тридцать шагов к камышам, — в озеро, на глубь, ни к чему забираться — и выпрягся из санок. Расчистил оконце голубого льда, снял полушубок, положил рядом с санями. Оставшись в заячьем жилете, взялся за пешню. С легким постукиванием прошелся белым острием по кромке ледяного окна. Мелкие осколки брызгали за снежный валик и падали беззвучно в белый пух. Крупные копились, заполняли рождавшуюся лунку.
    Илья отложил в сторону пешню и взялся за проволочный сачок. Вычерпал из лунки нарубленное шелестящее крошево — сухое, легковесное. Принимаясь рубить лед по второму разу, до воды, обмотал вокруг запястья сыромятный шнур, приделанный к ручке пешни: гладко отшлифованная, она могла выскользнуть из толстых шубных рукавиц и булькнуть на дно. Илья хоть и делал все с великим нетерпением, но осмотрительно, не суетясь.
    Окно в озеро прорубил ровное и удобное. Чтобы малость успокоиться и остыть перед горячим делом, тихо постоял, полюбовался чистой светлой водой, слегка парившей на морозе. А потом запустил под лед свой «комбайн». Он был поболее, пообъемистей, чем у других мужиков. Бурля и пеня шестом воду, стал поддевать ил. Вода сделалась мазутно- черной и жирной от взбаламученной грязи, облаками всплывшей со дна.
    Илья выставил из воды короб «комбайна», запустил в мотню, полную вязкого ила, лопаточку с загнутой, как у клюки зонта, ручкой и принялся ворочать. Одновременно изо всех сил волозил по льду шестом, полоща мотню в проруби: липкий ил наглухо запечатывал ячею в сетке. Вымыв основную грязь, вытряс остатки ила в сито и опустил в воду, стал промывать, топя и приподнимая. Когда грязи осталось совсем мало, задержал сито в воде и, вооружившись маленьким, с супной половник, сачком, низко склонился над прорубью в томительном ожидании. И вот одна за другой стали отделяться от черной грязи рубиновые закорючки личинок, всплывать, радуя сердце Ильи.
    Когда набралось с горсть, он выловил первую добычу сетчатым черпачком, ссыпал в мешочек наподобие кисета, с грузилом. Чтобы мотыль не замерз, утопил мешочек в прорубленную для этой цели крохотную лунку, привязал к пешне, прикрыл лунку полушубком.
    — С почином тебя, Илюш! — крикнул Колюха.
    — Благодарствую! — отозвался он, не оборачиваясь, и полюбопытствовал: — Как у тебя-то?
    — Сору много, — безгорестно пожаловался Колюха.
    — Это верно. Сору многовато, — согласился Илья, и оба замолчали, занятые своим делом.
    И второй, и третий заброс оказались у Ильи добычливыми — еще пару горстей мотыля ссыпал он в заветный мешочек.
    «Есть на пузырек», — подытожил по старинке, когда всякую прибыль мерил, переводя на вино.
    Мысль о верном наваристом взятке отозвалась в сердце сегодня не такой острой радостью, как бывало прежде.
    «Старею, видать», — отметил с грустью и, утопив в четвертый раз «комбайн», оперся о шест, застыл в задумчивости, повел глазами вокруг.
    Озеро исходило тишиной и покоем, гладко пласталось в овальной впадине, окольцованное по низу, у кромки берега, желтовато-серыми камышами, а поверху грядой холмов. На холмах, присыпанных снегом, стояли деревни. И, взглянув на одну из них, Илья ощутил внезапную слабость в теле. Это была его родная деревня Горка. Вспомнил детство, юность, проведенные в ней. Дуся Сошкина вспомнилась. Будто поманила она сейчас в полузабытое прошлое тоскливым голоском:
    «Илья Сергее-ич! Наезжайте к нам-то! Да почаще!» Эти слова Дуся выкрикнула на прощанье, когда паром уносил его навсегда от того берега, где, возможно, оставил он свое молодое счастье...
    Ошеломленный внезапным воспоминанием, Илья потряс в раздражении головой, стараясь прогнать мучительные виденья. А они, вроде накрепко стертые, заваленные хламом жизни, суетными повседневными делишками, все ярче, дразняще всплывали...
    

3

    После войны это было. Парней его года рождения она не задела: призвали их служить в армию под песни Победы. После демобилизации поставили Илью бригадиром в родном колхозе.
    Не все ладилось у бывшего старшины, да все невзгоды заставляла забыть Дуся, дочка вдовы-соседки. Заглянет Илья на посиделки — девушка вся высветится, просияет крепким скуластым лицом, к нему кинется, за руку ухватит, словно боится, как бы обратно в дверь не повернул :
    «Вот сюда, Илья Сергеич, проходите! Здесь теплей!»
    И проведет, как маленького, в передний угол. Скажет шепотом: «Давайте погрею!» — и сдернет тонкие перчатки, горячими ладошками приклеится к его рукам, да и сама пристынет к полу рядом, готовая простоять так весь вечер, забыв про все на свете, не спуская с лица бригадира преданных глаз.
    «Ну, я пойду... Мне завтра рано подниматься»,— скажет Илья.
    «И я тоже! Нам по дороге!» — двинется за ним Дуся. И выйдут вместе на засугробленную улицу. Заглядывая в лицо тревожно обеспокоенными глазами, Дуся спросит:
    «Хорошо у нас в деревне, правда? В город вас не тянет?»
    «Нет, не тянет!» — скажет он искренне и улыбнется девушке, догадываясь, почему она об этом спрашивает.
    Как умерла у Ильи мать, надломленная гибелью мужа на фронте, чаще стал наведываться в деревню старший брат Михаил, перебравшийся в город. Звал Илью к себе. И Дуся, слышавшая их разговор, переживала. Успокоенная ответом Ильи, она прижмется к нему и проводит безмолвно до крыльца. Чмокнет в щеку и убежит.
    А наутро только запряжет Илья в санки Карьку, чтобы побывать в деревнях своей бригады, Дуся тут как тут. Слетит с крыльца, обматывая платок вокруг шеи, кинется в кошелку на сено:
    «И я с тобой! То есть с вами! Мне к тетке в Бессоновку надо!»
    «А я в Михайловку! — пошутит он и не выдержит растерянного взгляда девичьих глаз. — Да, ладно! Раз так, можно в Бессоновку сперва заскочить!»
    «Чур, только меня подождете!» — погрозит пальцем Дуся и, устыдясь притворно удивленного взлета его толстых бровей, вспыхнет и отвернется.
    «Да ладно уж, подожду! Где наша не пропадала! Час терять — не день гулять!» — сжалится Илья, пустит лошадь вскачь, обнимет девушку за плечи. — Не вывались-ка ты у меня!»
    И почувствует, как вздрогнет и замрет Дуся под его тяжелой рукой. А увидит, что на нем хромовые сапоги, и рванется, зашебуршит сеном:
    «Настудите ноги-то! Потом намаетесь, как наша бабуся теперь!»
    И перейдет на ворчливо-заботливую воркотню:
    «Что хоть валенцы-то не носите? Давно б заказали деду Егору Михайловскому! Для бригадира он бы уж расстарался! Всем на удивленье скатал! Иль, как говорится, дрожмя дрожи, а форс держи? Да? Так что ли? У Маши Криночкиной давно в гостях не были?»
    При этом имени перехватит у Дуси голос и в глазах сверкнут слезы, милее и дороже которых на свете для мужчины не бывает. И дрогнет от жалости и нежности к девчушке сердце у Ильи, и захочется ему утешить, разуверить в глупых мыслях Дусю.
    «А это какая Криночкина будет? Из какой деревни, не помню?» — переломит он в притворной недогадке брови и услышит обиженный голос девушки:
    «Не придуривайтесь, пожалуйста, Илья Сергеич! Вам не год по второму! Сами отлично знаете, про кого говорю».
    «Надо же! — покрутит головой Илья. — А вдруг я запамятовал?»
    «Еще бы! Чай не одна в нас! И в других деревнях есть... Не мудрено и запамятовать!» — оскорбленно вскинет голову Дуся и отвернет затвердевшее лицо, уставит мертвые глаза в пустое небо и будто окостенеет вся.
    И опять жгучая жалость подкатит Илье под сердце, в проклянет он себя за необдуманные хвастливые заигрывания с молодыми бабенками, даст себе зарок впредь не поступать так опрометчиво: с ними пошутишь, а народ в колхозе невесть что может подумать. Ему же самому труднее с ним ладить.
    Да, от многих соблазнов и срывов уберегла его тогда Дуся — честь и хвала ей за это! Не мог он перешагнуть через ее чувство. Да и сами женщины — в колхозе тогда было много молодых вдов и немолодых уже невест,— видя чистую девичью любовь, не посмели перебить ее.
    На покосах Дуся вместе с матерью вершила стога и никогда не спускалась вниз по веревке. Отыскивала глазами бригадира и кричала:
    «Илья Сергеи-ич! Сними-ите меня! Скоре-е! Па-адаю!»
    Он вздрагивал и спешил на зов, не сводя глаз с гибкой девичьей фигуры на стогу. Подставлял руки, подхватывал скользящую по сену Дусю. На какое-то мгновенье прижимал к себе, горячую, пропахшую травой, солнцем, молодым сладким потом. Поспешно ставил на землю.
    «Бригадир! Может, и меня словишь?» — кричала с недометанного стога грузная Марфа Пастухова. И все женщины смеялись, поворачивались к Дусиной матери: «Никаноровна! Пиво заваривай! Не миновать тебе скорой свадьбы!».
    «Да ну! Вы наговорите тут! Отстаньте-ка зря болтать!» — притворно окорачивала товарок еще совсем не старая, пятый год вдовствующая Никаноровна и низко опускала зардевшееся от удовольствия лицо.
    «Хорошая теща у меня будет! Скромная и трудяга!» — проносилось тогда в голове Ильи, верившего, что в Дусе его счастье.
    А обернулось иначе...
    Не поладил Илья с новым председателем и оказался не у дел. Подался в город к брату. Дуся проводила до парома. За дощатой будкой-ожидалкой целовала в губы, не отпускала, пока не засвистел, отходя, катер. Илья вбежал на бревенчатую пристаньку, прыгнул на паром и повернулся. Впился глазами в одинокую девичью фигурку на берегу, прощально махавшую сдернутой с головы косынкой. Словил слабый, заклинающий голосок:
    «Илья Серге-еич! Наезжайте к нам-то! Да почаще!»
    Прокричал в ответ:
    «Приеду через неделю! Заберу!»
    И не приехал. Не забрал. Сначала неотступно думал о девушке, подыскивал комнатку для будущей семейной жизни, а расчетливые хозяйки не сдавали: было выгоднее держать одиноких студенток педучилища, забивая комнатенку четырьмя-пятью койками. С работой тоже не ладилось. Хорошая долго не наклевывалась. За любую браться не хотелось.
    На третьей неделе безделья к Илье в чулан, где тот коротал тоскливые дни, заглянул брат Михаил, промышлявший «шабашками» по плотницкому делу:
    «Долго еще дурью маяться намерен, бывший руководитель масс? Пора за ум браться... А точнее — за топор. Завтра на шабашку со мной двинешь. Я под боком надыбал. С ходьбой не намаемся... Дом подрубать будем... Ряда три... У одной девицы на выданье...»
    Михаил хмыкнул, притворил дверь чулана. Илья сел на топчане, принялся яростно размахивать руками, пробуя, на что годны. Ощутил в них молодую здоровую силу, и обуяла жажда ломить почем зря, до седьмого пота. Насидевшись без работы, понял: от безделья человек чаще всего теряет веру в себя.
    

4

    Наутро братья пришагали в приозерный проулок, содрали толь со штабеля бревен, раскатали по лужайке, и Михаил, прихватив топор, направился к дому снять мерку.
    Дом был в три окна, но двухэтажный, обшит тесом, хранившим за наличниками следы желтой краски.
    Завизжали гвозди в отдираемой доске завалинки, и хлопнула калитка, вышла хозяйка, немигающе уставилась на топор в руке плотника.
    «Матерьялец у тебя знатный! Что надо, Варвара Иванна! И вылежанный в самую пору! — польстил Михаил хозяйке. — Где запасла такого?»
    «Где запасла, там больше нет!» — отрубила она, не сводя глаз с кончика топора, цеплявшего доску.
    «Не боись, досочки мы тебе не подпортим! Все как было останется!» — заверил Михаил и лихо подмигнул:
    «Не поднесешь по стопочке с почину?»
    «Жирны будете, с утра вас поить! Уговору такого не было», — хмуро отвернулась хозяйка, но не ушла, столбом выстояла за спиной у мужика, пока не открылись три нижние венца, порядком иструхлявленные. И за это время Илья успел ее хорошо рассмотреть.
    Лицо широкое, плоское, почти безбровое, в уголках блеклых, ужатых губ насечены нитяные морщинки. В серых тусклых глазах, далеко друг от друга поставленных, одна будничная забота — ни малейшего намека на иные бабьи интересы. Фигура крупная, чуть сутуловатая, с большими ухватистыми руками; упористые сильные ноги обуты в солдатские кирзачи. На голове кроличий пуховичок, на самой — опрятная стеганка из «чертовой кожи». Теплая бумазейная юбка растянута тугими женственными бедрами. А больше женственности ни в чем — задавлена, замазана толстым слоем суетных забот.
    Михаил заметил на лице брательника кислую ухмылочку и, когда хозяйка ушла, выговорил Илье:
    «Ты давай не больно-то на эту Варвару косотырься: вдвоем с маткой в этих хоромах проживает!» — И с завистливым вздохом кивнул на дом.
    «А мне какое дело до нее?» — недобро взглянул Илья на брата. Михаил хитро прищурился, но промолчал.
    Пока занимались с бревнами на лужайке против дома, готовя подменные венцы, хозяйка близко не подходила, только издали поглядывала на мужиков, спеша по своим делам. И странное дело! Когда хлопала калитка, Илья, на удивленье самому себе, невольно подбирался, костенел мышцами.
    Становилось досадно, что топор у брательника легко скользит по твердому дереву, как по бруску сливочного масла, ровно и прямо отпластывает бревно по сажной черте, а у него, Ильи, то увязнет глубоко — и скол получится, то сорвется и отзвенит в сторону: отвыкли руки от плотницкого ремесла, всего год работал до армии в строительной бригаде колхоза. Но Илья старался. Работал без фуфайки, хотя глубоко заосенило, и когда тесал бревно, согнувшись над ним, от широкой спины и круглых плеч шел пар. И подмечал: проходя невдалеке, хозяйка, Варвара, косит на него глазами, и не такие уж они у нее стылые, буднично-скучные — живые искорки бабьего любопытства в глубине зрачков вспыхивают.
    Срубили мужики подменные венцы, вывесили дом. И подбежала хозяйка к Михаилу:
    «Слушайте! Вы не поможете мне маму больную наверх перенести? Дует с полу очень! Простудится еще, не дай бог! Я вас потом угостить не забуду... С окончания!»
    «Хм... Да вот пускай лучше Илька сходит. Привыкать ему надо в этих делах... Холостой! Вдруг теща больная попадется!» — брат озорно посмотрел на Илью.
    «Господи! Какая разница, который из вас пойдет. Мне все равно. Только помогите... Я вас тогда прошу!» — Варвара повернулась к Илье, но глаз на него не подняла, и он вмиг догадался, что ей далеко не все равно, кто пойдет.
    Втюкал в бревно топор, пошел за хозяйкой. У крыльца Варвара обернулась, спросила заботливо, по-домашнему:
    «Поди, замерз в одной гимнастерочке-то?»
    «Ну, полно! У меня свитер под ней... Да за работой... Притом у такой хозяюшки симпатичной!» — Илья приобнял Варвару, легонько подсадил на ступеньку, как бы ненароком огладил тугие бедра.
    Она говорила негромко и вяло:
    «Не балуй! Привык у себя за озером колхозниц прихватывать», — и взблеснула из- за плеча усмешливым глазом.
    «Так, так, — почесал Илья за ухом. — Выходит, беспроволочный телеграф сработал! Сарафанное радио донесло... Жаль, но ничего не попишешь...»
    Он вроде и рад был, что его заигрыванье не приняли всерьез...
    Старушонка лежала в комнатке рядом с кухней — худущая, с восковым лицом, на котором пугали провалившиеся, словно вдавленные виски и нездешние полуприкрытые глаза.
    Варвара хотела помочь Илье, но он отстранил хозяйку, подсунул руки под матрац и поднял вместе с больной. Задерживая дыхание и воротя нос от тленного духа, пошагал из комнатки.
    Варвара кинулась вперед, распахнула дверь. Указывая дорогу, стала подниматься по крутой и темной лестнице.
    Наверху было две комнаты, разделенные печкой и застекленной дверью. Оставив старушку в задней, меньшей, на застланной кушетке, Илья вышел в переднюю.
    Просторная была комната — светлая, с лежанкой сиреневого изразца, старинными редкостными обоями на стенах. Пол и потолок, крашенные маслом, блестели. Правда, тускловато, требовали подновления. Старинная мебель тоже темноватая, но добротная. На широкой, красного дерева кровати сугробно белела пирамида подушек.
    Илья представил, как вечером Варвара станет снимать их по одной, разбирая постель на ночь. Ясное дело, прежде спала внизу, а теперь здесь будет. А скоро одна во всем доме останется... Спи где хошь! Внизу-вверху — твое дело! — с завистью подумал Илья, не имевший своего угла, и почувствовал острое желание поваляться на этой кровати, раскачаться на пружинах, чтобы подкинуло до потолка...
    На крыльце Илья задержался, повел взглядом по ухоженному двору.
    Высокий бревенчатый хлев-сеновал, под железом, стоял позади дома чуть вправо. Вплотную к нему подступал сад с голыми сейчас яблонями, кустами крыжовника и малины по забору. А далее вглубь, до самого озера, лежал огород, занятый под картофель, давно убранный, и под капусту.
    «Таким огородищем жить и кормиться можно! Никому не кланяться! Не унижаться!» — еще горячее зажгло нутро у Ильи от зависти к Варваре.
    Брательник своими подлыми словами в самую душу проник:
    «Ну, как они, хоромы ейные тебе приглянулись? Матка шибко плоха? Скоро освободит хозяйку?»
    «Замолчи! Еще слово про нее скажешь — без напарника останешься!» — зло оборвал Илья и, ухватив толстенное бревно, один поволок под дом.
    Утром по дороге на работу Михаил частенько заглядывал в чайную пивка попить. Илья спешил к месту работы и в ожидании брата заходил погреться в дом.
    Хозяйка толклась возле топившейся печи. Илья опускался на лавку и караулил, когда Варвара скользнет мимо за чем-нибудь к посуднице. Крепко обхватывал за талию и рывком усаживал себе на колени — тяжелую, горячую от печного жара. Заботливо уговаривал:
    «Да посиди, отдохни малость... Будет гоношиться...Устала ведь!»
    А сам все крепче, нетерпеливее прижимал к себе сильное тело.
    «Не шали! Отпусти! Некогда мне рассиживать с тобой... На работу надо бежать... Да соседку еще к маме привести, чтобы присмотрела... А потом — чего лезешь-то? У самого, сказывают, невеста за озером живет... Девчоночка молоденькая... Не чета мне...»
    Варвара, было притихшая у него на коленях, начинала вырываться. Он отпускал ее.
    Поражался переменам, случавшимся с ней всякий раз после его приставаний. На плоских щеках загорался яркий румянец, крылья малоприметного пришлепнутого носа отдувались трепетно и своенравно, короткая шея под высоко, как у мужика, подрубленными волосами словно удлинялась. Да и вся фигура преображалась: исчезала сутулость, появлялось кокетство, неумелое, смешное, и это злило Илью.
    «А самой-то, поди, хочется мужичка опробовать? Годы уходят...» — неуважительно и грубо наседал он на Варвару.
    «Мало ли кому чего хочется! Хочу — да молчу!» — отворачивала она лицо.
    «Ну! Ну!» — Илья вставал и уходил, понимая, что вести разговор в таком направлении дальше бесполезно.
    Михаил, подоспев к этому времени, встречал его довольной ухмылкой, молчал, только густыми, как у всех Бодровых, бровями поигрывал.
    «Скорее бы с ней разделаться!» — думал Илья и налегал на работу, ненавидя и брата, и Варвару, и себя.
    Магарыч с окончанием ремонта Варвара не выставила. Подала деньги Михаилу и, не взглянув на Илью, торопливо пошла к дому.
    «Погоди, подруга! Обещанное где?» — окликнул ее Михаил и щелкнул пальцем у себя под скулой.
    «Некогда мне! Я там четвертную накинула... Сами угоститесь!» — не оборачиваясь, отхлестнулась рукой Варвара и взбежала по ступенькам крыльца, захлопнула за собой дверь.
    «Бегством спасается... Только от кого?» — усмехнулся Илья и вспомнил широкую кровать с горой подушек до потолка. Знобко передернул плечами.
    «Да! Дела!» — покрутил головой Михаил, пряча деньги. Зазвенел инструментом, складывая в ящик.
    Братья вышли со двора. Пока брели проулком, Михаил на дом Варвары оглядывался и кряхтел досадливо. Илью так и подмывало хватить кулаком по лохматому загривку брата. И уже вышли они из проулка на улицу, и уже вольно, в полную грудь вздохнул Илья, похоже, навсегда расставаясь с Варварой и думами, которые породило знакомство с ней. Но угораздило и его напоследок оглянуться. В распахнутой настежь калитке стояла Варвара, скрестив под грудью руки, и упорно смотрела на Илью. Он не удержался, вскинул руку, помахал на прощанье.
    Не хотел Илья выпивать с братом. Михаил уговорил: не делить же четвертную, отваленную Варварой на угощенье!
    Захмелев, Илья углядел в брате своего недруга, зла ему желающего, подумал, пора верного да преданного человека на всю жизнь себе заводить. Забрал свою долю денег и вывалился из чайной в ноябрьскую темень и стужу. Забухал сапогами по скованной морозом бугристой земле к озеру. Оно давно стало, угрюмо поблескивало, бесснежное, черно- зеркальным льдом, отражавшим огни городка.
    Илья не знал точно, ходили ли по льду на ту сторону. Оробело ступил на гладкую ровность. Не отрывая подошв, заскользил в направлении родной деревни. Чем дальше уходил от берега, тем мрачнее, глуше становилось вокруг. Огни городка блекли, растворяясь во мгле, а деревенские, от керосиновых ламп, едва проклевывались, и требовалось предельно напрягать зрение, чтобы углядеть их. Лед все чаще потрескивал под ногами, заставлял пугливо вздрагивать сердце, и когда гулко выстрелил и прогнулся, Илья распластался на льду и пополз в сторону города, напуганно шепча:
    «Все, Дусенька! Видать, не судьба нам с тобою...»
    Потом успокоился, встал, во весь дух полетел к городскому берегу, немного шальной от того, что уцелел. Гнал от себя мысль, что есть другая дорога к Дусе, — вокруг озера.
    И только ступил на земную твердь, будто кто в плечо толкнул: повернул в приозерный проулок. Хотел было притормозить, спросить у самого себя, зачем это делает, но опять как будто чья-то невидимая рука затолкала в спину, мягко, но настойчиво.
    Варвара открыла сразу, не окликнув, словно ждала. Провела на кухню, не включая света, встала спиной к печке. Пытливо всмотрелась в лицо:
    «Ну, сказывай, что забыл тут, друг ситный?»
    «Да знаешь, многое забыл!» — Илья сбросил ватник, шагнул к Варваре, приложил ладони к ее теплым плечам:
    «Вай, какой ледящий! Где хоть был-то?» — всполошилась она, ощупывая его пальцы.
    «На озере... Судьбу спытывал. К тебе повернулась... Сватов зашлю — не откажешь?»
    «Поиздеваться решил с пьяных-то глаз?» — Варвара оттолкнула Илью, метнулась к окну. Застыла сгорбившись.
    «Нет! Я точно решил. И завтра с этим к тебе приду. Вот деньжат на свадьбу, правда, маловато. .Одни твои», — Илья нагнулся, чтобы поднять ватник.
    «Да есть у меня! На все хватит! — кинулась к нему Варвара.. — Хорошо с тобой заживем! Хорошо!»
    Зажили они с Варварой хорошо. Особенно после смерти тещи. Всем-всем обзавелись. А вот Дусю он долго не мог забыть. И часто сама Варвара заставляла ее вспомнить, бабьим сердцем чуяла: чужое мясо съела. Наласкает ее Илья, как в постель лягут, отодвинется утомленный, начнет задремывать и вздрогнет: почудится, жена плачет. Обернется — точно: лежит Варвара, недвижная и безголосая, лицом к стене, а плечо, выставленное из-под одеяла, трясется. Начнет Илья сдуру пытать, о чем ревет, и допытается себе на голову.
    Сверкнет на него жена дикими глазами, зашипит, как раскаленная сковородка:
    «Думаешь, я чурбан бесчувственный? Вижу: ведь не любишь! Так живешь, по принуждению. Перестарком считаешь! Меня целуешь, а сам о молоденькой мечтаешь!»
    «Типун тебе на язык! Совсем, видно, сдурела! Обезумела от своей проклятой бабьей ревности!» — ругнется Илья и сбежит на диван. Почувствует себя одиноко. Поневоле Дусю вспомнит, начнет представлять, как бы с ней его семейная жизнь протекала, и распалит, растравит старую рану. Потом всю ночь не спит — терзается. С рассветом вскочит — и за топор или лопату, заделья себе ищет. Забывался в азартной работе, в постоянных хлопотах по большому дому, запущеному хозяйству, дождавшемуся наконец мужского догляда и крепких ухватистых рук.
    И добился своего: Дуся вспоминалась все реже, облик ее начал бледнеть и стираться в памяти. И Варваре перестала мерещиться молодая соперница — детки пошли, не до того стало.
    А вот однажды, лет через шесть-семь после женитьбы, Дуся напомнила о себе, сыпанула на затянувшуюся было рану соли...
    Покупал Илья в раймаге костюм. Вертела его Варвара перед зеркалом, полы одергивала, а он все на рукава смотрел: не коротки ли.
    Проходила сзади женщина, глянула в зеркало на Илью и схватилась за грудь, чуть слышно охнула и шарахнулась в сторону. Он только спину успел заметить, и что-то знакомое, полузабытое промелькнуло в ретиво отброшенной назад голове, в выбившихся из- под платка полукружьем косах. Рванулся за ней, да Варвара придержала за полу:
    «Ты куда? Деньги не уплачены!»
    Сдернул с плеч пиджак, бросил на руки жены, выбежал из магазина.
    В направлении перевоза спешила, напуганно оглядываясь, женщина в белом платке, с темным от загара лицом.
    Сердце в груди заныло. Толком не разглядел, Дуся это была или нет, а нутром понял: она! Зачастил ногами по дощатому тротуару вдогонку, — дальше пристани не уйдет, — да услышал за спиной голос жены:
    «Какая муха тебя укусила?»
    И все внутри оборвалось, захолодело. Уронил на грудь голову, поволокся вспять.
    А желание увидеть Дусю, повиниться, не давало покоя. И через неделю после встречи в раймаге погнал Илья моторку под тот берег. Высадился под родной деревенькой. Лодку в камышах скрыл и стал медленно подниматься в гору, прикидывая в голове, у кого сначала все выведать о Дусе, а потом уж и заявиться к ней, посмотреть, что с его любовью сталось. Вспомнил, вроде болтал кто-то, что замужем и детишки есть.
    И взяло сомнение, ладно ли поступает, что идет к Дусе: прежнего не воротишь, а трепать нервы ей и себе понапрасну, не слишком ли накладно будет?
    Илья сел на траву, глянул на озеро, и померещилось: к его «казанке» с новым мотором кто-то крадется.
    «Угонят или мотор свинтят, — ударила заполошная мысль, и кинулся Илья вниз, плюясь и срамя себя почем зря. — Кобель бессовестный! Про молодую любовь вспомнил! Прежнее захотел разворошить! Врешь, брат! Покойничка назад не воротишь! А лодки и мотора запросто можешь лишиться! Варваре, жене, доложишься: так, мол, и так, полетел на крылышках к старой любви, а добро, на которое громадные деньги ухлопаны, проворонил».
    С треском вломился в гущу камышовых крепей. Спугнул пару уток с соседнего оконца и даже глазом не повел заядлый охотник — лодка да мотор были в голове. И когда в сочной травянистой зелени белой сталью сверкнул пулеметно задранный над кормой винт, сердце у Ильи раздвинулось радостью, отпустила душу тревога.
    «Ну, ладно! Ну, хорошо! Вовремя одумался!» — похвалил себя и решил навсегда вырвать из сердца память о Дусе...
    Не удалось... За долгую жизнь Дуся не раз приходила на ум. И сегодня разбередила душу совсем не ко времени: до того замечтался, что дважды по рассеянности промыл всю грязь из «комбайна», с мотылем вместе. — О господи! Чего только не надумаешься на озере! Что только не вспомнится! — покрутил головой Илья и ввел себя в привычную работу. Однако обойтись без дум не смог. За сына взялся...
    

5

    Юрка весной пришел из армии, лето отгулял и на экскаваторный завод учеником токаря устроился. Илья поворчал жене в угоду, что сын не поехал учиться, имея десятилетку, — после армии в институт принимают охотней, — а сам был рад: вдвоем с женой остаток лет коротать — не приведи господь — надоедят, окончательно опостылят друг другу. Дочь давно в Тюменскую область укатила, замуж вышла за нефтяника, там и осела.
    На радостях, что сын будет всегда под боком, дал ему Илья на первых порах волю. И забрал Юрка две... Нет, того, чтобы кутить да пить начал, не было. А вот к вещам, на родительские деньги купленным, относился наплевательски, можно сказать, вредительски.
    Как приехал, запросил мотоцикл. Купили. А он его за одно лето так уделал, что теперь в сарае стоит, разве только в металлолом пригодный. Да хоть бы сам! Не так обидно бы. А то друзьям-приятелям давал. Всем, кто попросит. Вот и угробили.
    И тогда сынок за лодку принялся. Без спросу стал брать и оставлять где попадя, всю загаженную: с компаниями «на зеленую» за озеро гонял. У мотора, новейшего «Вихря», все шпонки на винте поотрывал и гвоздей натыкал. Да и заводится теперь худо — перекалил, видать, со своей беззаботностью.
    Пришлось два новых, с шифром, замка на ящик вешать: для Ильи моторка не забава — на ней промышляет озером. И на охоту за утками осенью сбегает, и рыбки когда словит. Ох как нужно, чтобы мотор с полуоборота заводился. В рыбацком деле это прежде всего требуется: сеткой, бывает, побалуешься, а инспектор не дремлет. А Юрка не понял этого, зафардыбачился:
    «Чего навешал-то? Посрезаю я твои замки автогеном!»
    Но не срезал, а загорелся сам купить лодку и мотор.
    «Это можешь! — одобрил Илья. — В порядочных семьях завсегда две посудины: одна для дела — другая для потехи».
    Но про лодку Юрка что-то не заикается. Не до нее парню стало. Деваху завел. Большой беды в этом Илья не видел и радовался бы: сын женится — веселее в доме будет. Да одно обстоятельство мешало: в последнее время оставлять у себя на всю ночь кралечка вздумала.
    И теперь денно и ношно, и дома и на дежурстве в пожарке не давала покоя, сверлила голову Илье одна паскудная мысль: к кому ходит Юрка и как намерен поступать дальше с этой кралей — бросить или связать с ней судьбу — одним словом, жениться. В последнем случае и брало сомнение. Честная, порядочная девушка до свадьбы едва ли отважится держать парня у себя до утра, как бы ни любила. Да притом, если с родителями живет. Но такое сразу и безоговорочно отпадало — без родителей. Тогда всего скорее студенточка и не из общежития, — на квартире живет и то разве у престарелой, глуховатой бабки в комнатенке с отдельным ходом. Порядочные хозяева нынче не позволят у себя бардачок открывать. И еще подходит вариант: связался Юрка с гулящей, можно сказать, шлюхой, прошедшей огонь, воду и медные трубы, терять которой нечего, а парня, неопытного в подобных делах, только тем и заманивала, что все дозволяет, и сама от него ничего другого, кроме ласк, не требует. Это, конечно, не так опасно для Юрки и для них с Варварой, коли ничего не требует. А может и так потом повернуться, что Юрка отстать от нее захочет, да поздно будет, воли не хватит. Или забеременеет от него, а потом родит. Поневоле никуда не денешься.
    От такого поворота в мыслях Илье захотелось бросить промысел и кинуться доискиваться, у какой зазнобы пропадает по ночам сын. Но он не сдавался. Выпрямлял спину, вбирал полную грудь морозного воздуха, водил глазами по белой пуховой глади, не нарушенной пока ни единой тропинкой, первозданно чистой и непорочной, по песчано желтеющим камышам с обсахаренными метелками, тихо стоявшим у берега. Успокаивался оттого, что вокруг привычно тихо и безмятежно. Снова принимался за дело. Старался вспоминать приятное. Перебирал в уме всю свою жизнь, с молодости пущенную на вольный, ни от кого не зависящий лад. Долгое время работал с братом Михаилом в плотницкой бригаде по трудовым соглашениям, а больше у частников. Рубил и ставил дома, крыл железом и шифером, но самого высокого мастерства достиг в конопатке стен. Никому больше не удавалось такой редкий по крепости и аккуратности жгут из пакли меж бревен загонять: ни птица тебе снаружи не раздергает, ни мышь изнутри не прогрызет. Тем и прославился по всему району, отбою не было от заказчиков, — года на два вперед приходили рядить, деньги совали, чтобы другие не перебили. Ну и по плотницкому, и по кровельному тоже умел. А на конопатке цену себе набивал. И денежки немалые у него завсегда водились. А вернее сказать, копились в сберкассе.
    А как пошло ему на пятый десяток и стало тяжеленько по деревням мотаться в поисках крупного куша, пристроился Илья в пожарку бойцом. Хорошая работенка! Отдежурил одни сутки — трое гуляй, а вернее, подрабатывай на стороне, пускай в ход все строительные специальности. И не береги себя, изматывай до очумения: на дежурстве отлежишься.
    А не так давно, можно сказать, золотую жилу в озере открыл: мотыля стал добывать и снабжать зимней удачливой наживкой заядлых рыбаков. И скоро вся округа узнала его по этому промыслу. Да что округа — из соседних городов и даже из областного центра днем и ночью гонят машины за мотылем, добытым его руками. И все больше начальство высокое. Мужик попроще, рядовой работяга, норовит сам себе добыть наживку. В пятницу таких набежит уйма на озеро. Огромную, с пруд, полынью вырубят сообща. Побултыхаются часок, нахватают наживки для субботней и воскресной рыбалок и разбредутся.
    А он весь день над прорубью гнись, жилы вытягивай. Зато прибыльно. Правда, за последнее время много перебивальщиков объявилось. Заразились от него на продажу мотыля тягать. Но Илья успел в большую известность войти, и по старой памяти все больше к нему обращаются рыбачки. Да и дело у него на широкую ногу поставлено: он добывает помногу и бесперебойно, жена торгует круглосуточно. Жаль, что сына не удалось втравить в это прибыльное занятие: стыдится Юрка отцова промысла. А если бы им в четыре руки взяться!
    — Тьфу, черт побери! Опять завожусь! — сплюнул Илья и вновь обратил взгляд на озеро.
    Скудный декабрьский денек истлевал. Снег посинел. Навалился мороз. Где-то в дальнем краю озера рвануло лед, и гул докатился до городского берега. Ворона пролетела над самой головой Ильи, торопливо махая крыльями. Потревоженный воздух стылым холодком обжег потное лицо, натянул кожу.
    — Ну, и нам пора! Не ночевать же здесь, — посмотрел вслед птице Илья и стал собираться. Спешил: одежду, мокрую от пота и воды, быстро схватило на морозе. А руки, каменно отекшие в предплечьях, с остекленевшими пальцами, как назло плохо слушались на холоде. Да и во всем теле жилочки неизмотанной не сыскать: столько раз утопил «комбайн» в прорубь, поворочал там в вязком иле и поднял, двухпудовый от грязи. Да промыл, да пересыпал — все в напряжении, наклоняясь да выпрямляясь. А улов — вот он! Весь в детское ведерко убрался. Знали бы покупатели, как нелегко достается он, — этот мотыль проклятущий! Не стонали бы, что слишком дорого деру с них!
    Преодолевая усталость, Илья погрузил снасть и впрягся в санки. Тронулся в обратный путь. Огни города, ударившие в глаза, вмиг породили на озере бесприютную сумеречь. Она наступала на Илью с боков и спины. И он торопился. Хоть через силу, но споро мял валенками снег. В улице, рядом с своим домом, издали заметил красные огоньки подфарников и довольно усмехнулся:
    — Прикатили! Пожаловали гости дорогие! Ждут — не дождутся моего товару!
    Покупатели грудились у ворот, жгли папиросы. При виде хозяина проныры кинулись в калитку, громыхнули засовом ворот, распахнули оба створа. Похватались за веревку санок, вволокли их во двор вместе с Ильей. Пока он доставал ведерко с товаром, подначивали, пользуясь темнотой:
    — По сколь припасать нынче? По рублю или по восемьдесят копеек за коробок? Да хотя все равно сдачи не будет.
    — Ты ей скажи, своей Варваре, чтоб палец в коробок не совала, когда червяков зачерпывает! Полкоробка он у ней аккурат захватывает!
    — Ладно, сам поди полови! — вяло огрызнулся Илья и скрылся с ведерком в сенях.
    — Вынесет, аль к оконцу подходить? — полетело вслед. Илья не ответил, захлопнул за собой дверь. Варвара кинулась снимать с мужа обледенелую одежду. Он отстранил ее, подал ведерко:
    — Обслужи вперед! Ждут люди!
    Заметил на столе ворох пустых спичечных коробков и понял: жена давно припаслась. Варвара посовала коробки в просторные, пристроченные карманы ватника и вышла в сени торговать мотылем.
    Илья стащил обледенелые валенки, стянул с себя, разламывая, стеклянно позванивавшую промысловую робу, развесил у печки. Облачился во все сухое и сел за стол. Потянулся к чайнику, укрытому вафельным полотенцем. Нацедил в кружку одной заварки. Дрожащими руками поднес ко рту, принялся прогревать нутро.
    Впереди у Ильи было два дня отгула, и он решил сходить в баню.
    

6

    Народу в бане посреди недели было немного. Можно помыться и попариться всласть. Илья это обожал. После озера тело казалось тяжелым, опухлым. Набрякшие мышцы ныли. Растирать их мочалкой было приятно: еще огромная неубитая сила жила в них.
    Смыв пот, побрел Илья в парилку. Там было жарко и сухо. Горячие доски высокого полога пожигали ступни ног.
    Илья забрался на самый верх, распарил в тазу запашистый березовый веник и принялся охаживать себя по всем местам, чувствуя, как уходит из тела вялость, оно становится вновь упругим, свежим. Илья спустился вниз, окатился холодной водой.
    Двое безусых юнцов, встав на лавку и подняв руки к потолку, кричали третьему, набиравшему воду в таз:
    — Витек, смотри! Атланты держат небо на согнутых руках!
    — Не свалитесь, Атланты! Присяду я! — сунулся с тазом на край лавки Илья.
    — Садитесь, не бойтесь, двоих не перетянете! — беззаботно отозвался один из «Атлантов» и, всмотревшись в Илью, повернулся к товарищу:
    — Я думаю, из нашего соседа получился бы замечательный Лаокоон, сражающийся со змеями... А мы для его сыновей бы сгодились.
    — А что? Точно! — подхватил товарищ.
    Илья не знал, с кем его сопоставляют, но по тону, с каким произнесли мудреное имя, понял, что его фигурой восхищаются, и это было приятно. Только недолго пребывал он в хорошем расположении духа. Один из юнцов походил чем-то на Юрку, и, присмотревшись к нему, ощутил Илья тоску по сыну. Вспомнилось, как ходили вместе в баню, раздевались наперегонки... С предельной аккуратностью мылил Илья сыну волосы, остерегаясь, чтобы пена не попала в глаза. Мягко, с ласкающей осторожностью тер мочалкой нежно-упругое тело сына. А потом и Юрка, подрастая, стал тереть спину отцу с лавки. Илья, пригибаясь, млел от прикосновений несноровистых, но старательных рук сына.
    И возвращаться из бани было с Юркой занятно. Однажды вышли на мороз под звездное небо, сын вскинул голову, обмотанную белым платком под шапкой, да как закричит на всю улицу:
    «Пап, смотри-ка, полоса какая!»
    Это он Млечный Путь для себя открыл. В другой раз на месяц затопал:
    «Папк, кто солнышко откусил?»
    Позднее просил загадывать интересные слова. Илья загадывал: чересседельник, сбруя, подпруга. Сын толковал их не всегда верно, но забавно. А как лестно было услышать в бане от знакомого мужика, кивнувшего на Юрку:
    «Это что же, твой заместитель на земле растет?»
    «Ну!»
    «Ничего, красивый мужик будет... Весь в батька».
    Сын рос быстро.
    «Ну чего приседаешь? Я уже не маленький!» — возмущался он привычкой отца, когда тер ему спину, и голос басил и срывался, как у молодого петушка. А когда менялись ролями, стеснялся отцовской бережности:
    «Ну, что как муха елозишь? Посильней не можешь, что ли?»
    Был Юрка не в меру длиннорук и длинноног, худущ. Варвара называла его журавликом. А к десятому классу сын окреп и возмужал, занимаясь спортом. В баню с отцом ходил редко. Больше с товарищами.
    «Да! Как быстро пролетело время! — подивился Илья. — И как далеки они теперь с сыном. А не сам ли виноват в том, что не сумел привязать к себе? Разве не отпихивал, не избегал лишних хлопот, когда сын был помладше?» В памяти всплыл один случай...
    Жаркое в том году стояло лето, без дождей. Озеро, любимое раздолье горожан, обмелело и загрязнилось. Народ на выходные дни стал ездить на реки. И они, Бодровы, в одно из воскресений отправились на Челсму, лесную речку. Варвара с дочкой Ниной загорали на лужайке, а они с Юркой удили в соседнем бочажке, за кустами. И долго-долго у них не клевало. А потом вдруг засобирался дождь, и начался жор. Юрка едва успевал сдирать с крючка и бросать в стеклянную банку полосатых окунишек. Заметил, что отец отстает, и лукаво прищурил глазенки:
    «Папк, посостязаемся, кто кого?»
    «Давай! Попробуем!» — согласился Илья.
    «Семь три в мою пользу!» — объявил в скорости Юрка и тут же выхватил из воды, исколотой каплями дождя, восьмую рыбешку.
    А их уже звали жена и дочь, напуганные темной тучей. Торопили на автобус.
    «Хватит, сынок, собирайся! Пошли! И правда, на автобус опоздаем!» — вздохнул Илья.
    «Папк, останемся, а? Так клюет! На следующем уедем!» — прошептал Юрка, зачарованно глядя на поплавок. Дождь звучнее зашлепал по листьям, застрекотал по траве, не думая униматься.
    «Вы скоро там? Долго мы вас ждать будем?» — начала сердиться Варвара.
    «А мы остаться решили до следующего автобуса! Больно уж берет хорошо!» — подал неуверенный голос Илья.
    «Ты — большой! С ума можешь сходить, как хочешь! Это для меня не ново! А ребенка оставь в покое! Юрашенька, идем с нами, детка! Весь вымокнешь с этим взрослым идиотом!» — взъелась жена.
    «Не, мам, мы половим! Нас под кустом не мочит! Нисколечко! Честное октябрятское! Разреши уж нам остаться!» — запросился Юрка, пристроившись на корточках под навесью ивняка. А Илье не хотелось ссориться с Варварой:
    «Пошли! Раз мать велит!»
    «Ну, папочка! Ну, миленький! Давай с тобой посидим! Не размокнем! Мы ведь мужчины!» — взмолился Юрка.
    «В следующий раз, лучше, сынок! Опять в воскресенье сюда приедем!» — заколебался Илья.
    «Да такого клева больше не будет, миленький папочка! Опля! Видишь? — Юрка выдернул из реки девятого окунишку и победно глянул на отца. — Что я тебе говорю?»
    В это время из-за кустов выскочила дочь Нина:
    «Ну, скоро вы тут? Мама уже пошла! Догонять велела!»
    «Ниночка! Мы с папой останемся... Еще немного половим! — объявил Юрка.
    «Фи! Таких-то? Больно надо!» — дочка пнула ногой банку с окунишками, и та покатилась по траве, теряя рыбок.
    «Нинка, гадина!» — завопил Юрка, кинулся на сестру, а той и след простыл — только подол розового сарафана мелькнул за кустом.
    Юрка повалился на спину, засучил ногами, захлебнулся в непродыхаемом плаче. Илья взял сына на руки, понес от речки.
    И чем дальше отходили, тем отчаянней молил Юрка остаться:
    «Папуленька! Миленький! Давай еще половим! Половим, а? Ну я тебя очень-очень прошу! Нинка с мамой ничего не понимают в рыбалке!»
    Жалостью к сыну обливалось сердце Ильи, но он упрямо продолжал бежать за женой и дочерью.
    А наверное, надо было поступить иначе...
    Илья вернулся из бани мрачный: предстоял серьезный разговор с сыном, а они давно ни о чем не говорили.
    Юрка только что пожаловал с работы, плескался и фыркал под умывальником.
    — Что, обратно аврал на вашем шахере-махере? По двенадцати часов вкалываете? — спросил Илья, стаскивая бушлат.
    — Как положено! — отозвался Юрка.
    — Нонче чтой-то рано. Только начало месяца,— заметил Илья, садясь за стол к гудящему самовару.
    — Зато конец квартала в этом месяце. Да и годовой план, болтают, не тянет! — в голосе сына проступила забота о своем предприятии, и это задело Илью.
    — Зато у меня на озере в этом году хорошо потянет... Мотыля навалом! Только поспевай черпать! — похвастался он.
    Сын промолчал. Принялся яростнее швырять пригоршнями воду под мышки и на широкую с крепкими лопатками спину. Летний загар с нее не успел сойти, и гладкая, смуглая кожа от резких движений блестела в свете лампочки. Илье подумалось, как сладко припадать губами к этой атласной коже, целуя в нежном запале.
    — Седни и на душ времячка, видать, не хватило... Так торопился! — захотелось ему как-то задеть сына: ревность к той, неведомой зазнобе мучила.
    — Да я с Вовкой Сметаниным на его мотике прикатил... Вовка никогда в душе не моется, — миролюбиво пояснил Юрка.
    — А куда намыливаешься, если не секрет? — Илья откинулся спиной на стену, придавил, что было мочи, стесанные бревна под обоями, руками уперся в край стола.
    — Да все туда же! — выпрямился Юрка, но лица не повернул, и только по запылавшим ушам можно было догадаться, что он здорово смутился и покраснел.
    — Может, мне, как мужчина мужчине, скажешь, к кому ходишь? — Илья придал голосу доверительную мягкость, покосился на дверь в комнату, где скрипела комодом Варвара, доставая чистое полотенце для сына.
    Молчание длилось долго.
    — Нет! Не скажу! — тряхнул головой Юрка и глянул через плечо на отца — что-то похожее на жалость промелькнуло в его широких, смелых глазах.
    — Это почему же?—насупился Илья.
    — Все потому... Не поймешь ты меня! — сорвался на хрип голос Юрки и выдал глубину волнения.
    — Да ну! Вот те раз! Кормили, поили, одевали, учили, поднимали — а понять не сможем! Дела! — Илья так надавил на столешницу, что сдвинул ножки. Самовар затрясся, чайник на конфорке зазвякал.
    — Вы это тут о чем? — вскинула на мужа встревоженные глаза Варвара, появляясь в дверях с полотенцем.
    — Все о том же! — сомкнул брови на переносье Илья. — Тогда вот матери скажи, к кому ходишь... Она больше меня беспокоится, все знать про твою зазнобу хочет, не терпится ей.
    — Да, уж коли такое дело, лучше нам открыться. Мы и посоветуем и поможем, если что, — подхватила мужнину мысль Варвара.
    — А я думаю, не стоит! — Юрка шагнул к матери, выхватил из рук полотенце, спрятал в нем возбужденное лицо.
    — Это почему же? — в один голос спросили родители.
    — Да боюсь, и мама теперь не поймет... Подмял ты ее со своим мотылем поганым! — с горечью сказал сын, растирая грудь полотенцем.
    — Вона! Умнее нас детки стали! Своих родителей за дураков считают! Не понимают, что для них же стараемся! — налился обидой голос Ильи.
    — Родителей дети не судят! Прав на то не имеешь! Не твое дело, как мы с отцом живем! — поддержала жена.
    — Ну и не ваше дело, с кем я встречаюсь! Не суйтесь тогда! — отрезал Юрка, швырнул на печь полотенце, скрылся в комнате.
    — Поговорили, называется! — тягостно вздохнула Варвара и, повесив полотенце у рукомойника, прошаркала к горке, загремела посудой, собирая на стол. — В кои веки хоть за стол вместе сядем... Ты уж больше не приставай к нему с расспросами. Чует мое сердце, нехорошая она у него! Поэтому и открыться не хочет. Ерепенится! А мы все равно потом узнаем... Если, конечно, сам от нее не отступится...
    — Отступится! Жди! Нет уж, теперь его за уши не оттащишь, коли всего попробовать сумел! — заворчал Илья, нацеживая заварки.
    Из комнаты вышел Юрка, одетый в синие джинсы и серый пиджачишко. Воротник белой рубашки выправлен на пиджак. Сам чистенький, выбритый, совсем юный мальчишечка, только высоченный. Хмуря густые брови, шагнул к вешалке.
    — Опять уходишь голодный? Смотри, как с лица осунулся. Одни глаза остались, — запричитала Варвара.
    — Сыт я, мам! — нагнул голову Юрка, и видно стало: жалко ему мать. И уступил бы, да не хочет идти на попятную, гордость свою ронять перед родителями.
    — Чем же это ты насытился, интересно знать? Уж не она ли тебя прикармливает, краля твоя? — усмехнулся Илья.
    — Мотылем твоим! Вот чем! — вскинул голову сын и дерзко сверкнул глазами.
    — Но-но! Поосторожней на поворотах! А то по шее схлопотать можешь! — осадил Илья. — Небось джинсы эти на доходы с него, с мотыля этого, куплены!
    — Да? Разве? Не знал! Тогда... — Юрка глянул на штаны, порываясь сбросить, и не решился:
    — Ладно! Потом я тебе верну за них! За все верну, что на мотыля куплено!
    Он нахлобучил шапку, рванул с вешалки куртку, кинулся к двери:
    — Оставайтесь тут с вашим мотылем! Проживу не хуже вас!
    — Куда хоть? Скажись! — переполошилась Варвара.
    — В сторону моря! — отрубил сын и хлопнул дверью, потом калиткой.
    — Теряем мы его! Чует мое сердце: теряем! — слезно занудила Варвара. — Такой ведь раньше был ласкуха! Все со мной! Куда ни пойду — за юбку держится. А теперь и не подойдет! Ничегошеньки не спросит, не посоветуется! Только сбежать из дому норовит!
    Илья отодвинул нетронутую чашку и поднялся из-за стола: теперь разве полезет что в горло! Нешто пивка пойти выпить!
    

7

    Безлюдными улицами побрел Илья на центральную площадь городка, к ресторану. Тоскливо, муторно было на сердце. В ушах звенел Варварин голос:
    — Теряем мы его! Я чувствую, теряем!
    «Неужели она права? Неужели сын бесповоротно и навсегда уплыл в сторону? Больше не нуждается в их родительских заботах и советах. В чем они провинились перед ним? Тем, что промышляют мотылем?»
    Илье почудилось, был в его жизни и прежде такой зимний вечер, наполненный тревогой за сына. Илья остановился, потер лоб и вспомнил: было это, похоже, четыре года назад, когда Юрка в десятом учился...
    Запросил он на зиму спортивную куртку, и чтобы непременно была импортная, заграничная то есть — лучше всего японская: видел на ком-то такую. Илья для любимого сына постарался — через знакомую, которая работала на межрайбазе, куртку достал — финскую, бело-голубую, с блестящими замками, легонькую и теплую. Юрка в восторг пришел от отцовского подарка: примерил перед зеркалом и кинулся обнимать Илью:
    «Спасибо, папаша! Самое то купил! Хипповская куртяха! Вкус у тебя есть, оказывается!» — и чмокнул отца в щеку. Тепло разлилось по всей груди от ласки сына.
    «Ну, и носи на здоровье, коли потрафил!» — Илья насупил брови, пряча глаза от благодарно-счастливого взгляда жены.
    Стал Юрка ходить в школу в новой куртке. Варвара пробовала ворчать по утрам:
    «Поберег бы для праздников! Затаскаешь и виду не будет! Другую не вдруг купишь — в магазинах не висят такие...»
    Сын отмахивался:
    «Отстань, мам! Куда беречь-то? Потом мала будет! Опять в шкаф повесишь... Как серый костюм! Все приставала, летом носи, он светлый! В школе пятен наставишь!»
    Илья поддержал:
    «Верно, сын! Износишь — другую приобретем... Лучше этой».
    В зимние каникулы собрался Юрка ехать на областные соревнования по лыжам и надел новую куртку.
    «Не бери! Утащут или заменяют... Старенькую надень», — встревожилась Варвара.
    «Ну, полно-ко, мама! Где как ни в областном центре пофорсить», — подтянул сын замок молнии к подбородку и скосил глаза на отца. Илья увидел в них горячее желание явиться на вокзал в новой куртке и буркнул:
    «Пускай едет...»
    А сам подумал, жена права: на такую вещь всякий может позариться, тем более во время гонки она будет валяться без присмотру па снегу.. Не украдут, так лыжной палкой в суматохе проткнуть могут.
    Вернулся Юрка через три дня вечером. Стукнул в сенях лыжами, распахнул дверь на кухню, и, сидевший за самоваром, Илья вздрогнул от истерического крика жены:
    «Где куртка? Сказывали, не бери! Черт упрямый! Бодровская порода!»
    Вскинула глаза на сына: тот торопливо расстегивал пуговицы на задрипанной стеганке, поглядывал на родителей лукаво.
    Швырнул стеганку на пол и опустил на плечо матери успокоительно-ласкающую руку:
    «О чем шумим? Не украли и не заменяли! Сам на время махнулся с другом! Рафику дал пофорсить перед девушкой. Он там познакомился с одной лыжницей из сельхозтехникума. Провожать ее сейчас пошел... Завтра разменяемся куртками. Надо же друзей выручать, верно, папк? Мужской закон!» — Юрка повернулся к отцу.
    «Что за друг у тебя объявился? Прежде мы не слышали ни про какого Рафика...» — поинтересовался Илья.
    «В параллельном десятом «б» учится... Мы с ним тренируемся вместе, — пояснил Юрка и нагнулся к сумке — Чуть не забыл! Я вам гостинцев привез!»
    Порылся и высыпал на стол с десяток тридцатикопеечных шоколадок в яркой обертке, хлопнул перед отцом пачкой редкого в городе индийского чая.
    «Спасибо, сынок!» — поблагодарил довольный Илья.
    Куртка не появилась в доме ни на второй день, ни на третий, ни на четвертый... Возвращаясь с дежурства, Илья первым делом оглядывал вешалку. Обнаруживал чужой задрипанный ватник и морщился, невольно проникаясь к нему брезгливой неприязнью. Она оборачивалась негодованием против сына.
    Гнев закипал в груди Ильи, и стоило больших усилий сдерживать себя, не наорать на Юрку.
    «Брось... Наплюй на эту куртяху... Береги нервы. Вспомни, скоко на книжку с мотыля навалено... С десяток таких курток купить можно. И не охнешь и ни почувствуешь... Что их, деньги-то, в гроб хранить теперь», — внушал себе Илья и начинал успокаиваться, но недовольство поведением сына, глухое, темное, разъедало душу постоянно в те дни.
    «И откуда в нем такое — свое отдавать чужим? Ни у меня, ни у Варьки такого отродясь не бывало!» — недоумевал Илья.
    И когда жена в очередной раз наваливалась на Юрку с криком:
    — Скоро я твою куртку на тебе увижу? Самому ведь стыдно в старой ходить! Только по теми из дома вылазишь! — Илья весь напрягался и слушал, что ответит сын.
    Юрка отшучивался:
    «Я не виноват, что у них любовь продолжается! Рафик на свидание в моей куртке ходит... Не могу же я срывать ему такое мероприятие... Вот начнем учиться — разменяемся обязательно...»
    По лицу сына было заметно, он сам недоволен поведением приятеля, а потребовать свою вещь стесняется.
    «В жизни это здорово будет мешать ему. Честных людей мало. Каждый норовит поживиться за счет другого, подобного Юрке простофили», — переживал Илья за сына.
    Ни в первый, ни во второй день после каникул куртку сын домой не принес. А на третий сама Варвара принесла под мышкой. Запричитала с порога:
    «Вот она долгожданная! Извольте полюбоваться, на что стала похожа! Вон как отделали! Как ватник шоферской! Да ее теперь стирать — не отстирать!»
    Варвара освободила руки от покупок и, подлетев к окну, принялась вертеть куртку на свету, хвастаясь своей настырностью;
    «А я все равно ее признала! Не больно много таких в городе. Стою в очереди за молоком, а он, черномазый этот, шастает в ней со своей девкой! Раз прошелся по площади, второй — ну я и не утерпела. Получила молоко и к нему... Он как раз с своей кралей расстался, к школе двинул. Видать, урок прогулял. Я, грешным делом за ним. Догнала и за рукав — сымай, — говорю, — друг ситный, сымай чужую вещь счас же... И больше моды такой не имей, бессовестная твоя рожа, у других вымарщивать, что самому приглянулось. Он побледнел и без единого звука скинул, в руки мне подал... Да ее немедленно стирать надо...»
    Варвара сунулась в сени, загремела корытом.
    Через полчаса выстиранная куртка висела на веревке у печки и с нее капало в подставленный таз. Звон капель заставлял Илью неотступно думать, что же будет, когда вернется сын из школы.
    Юрка ворвался домой разъяренным.
    «Как ты могла? Тебя просили? Просили куртку хватать? — закричал на мать. — Еще стирать надумала! Не нужна она больше мне! Носи сама, жадина!»
    Сын подскочил к куртке и пнул со всего замаха, а когда упала, погнал, как футбольный мяч по полу.
    «Илья! Отец! Чего смотришь? Позволяешь такое? Кто хозяин в доме? Скоро мать с отцом так пинать начнет!» — истерично завопила Варвара.
    Илью подбросили с лавки. Опасаясь покалечить сына кулаком, рванул с гвоздя кухонное полотенце, сложил двое, погнался за Юркой. Тот успел проскочить в прихожую, сдернул с вешалки стеганку своего друга Рафика и, злорадно бросив отцу: «Привет, папуля!» — вылетел в сени.
    Илья не отступился. Выметнулся за сыном во двор, и когда тот, отмахивая калитку, чуть замешкался, настиг, в лютой злобе поддал ногой под зад. Удар получился резкий — Юрка застонал, повернул к отцу искаженное болью лицо:
    «Куда бьешь, гад?»
    Илья рванулся добавить за «гада», но Юрка дал стрекача. Илья поспешил убраться во двор. Прикрыл за собой калитку, припал к ней спиной. Припомнил, с какой безрассудной силой пнул сына, и панически испугался... Нагнулся и долго щупал носок грубого неразношенного валенка, заново ощущая через него твердую упругость сыновьих ягодиц. И вдруг холодный пот прошил Илью.
    А что, если куда не следует угодил? В запретное место попал? Станет теперь сын неполноценным человеком на всю жизнь и его, Илью, дедом никогда не сделает, не одарит внуком или внучкой. От такого поворота мыслей стало Илье тошно. Как могла темная злоба замутить ему разум, повергнуть в звериную темь лютой ярости? Заставить забыть, что перед ним не враг, а сын, кровиночка родная, будущий продолжатель рода Бодровых?
    Не мог простить себе этого Илья... Заерзал спиной по калитке не от телесного, — от душевного зуда. Кинул в снег полотенце и выбежал на улицу, устремив тоскующие глаза к центру города, надеялся хоть вдалеке словить выпрямленную — нескорченную фигуру сына. Но Юрки и след простыл. Ох, как не хотелось Илье тогда возвращаться домой, смотреть в глаза жены, во всем виноватой.
    И побрел он, раздетый, к озеру, поклялся ему, что впредь пальцем сына не тронет, словами станет вразумлять.
    И сдержал эту клятву, руки к сыну больше ни разу не приложил. А вот по душам редко беседовал, мало интересовался, чем живет, как свою жизнь мечтает устроить...
    Илья выбрел на площадь, очерченную с двух сторон древними торговыми рядами, нижними и верхними. Свернул в нижние, ведущие к ресторану. Промороженные доски настила голосисто выпевали под ногами. Эхо отскакивало от низких каменных сводов лабазов и, вызвененное морозом, разносилось далеко, ударяясь в верхние ряды, отлетало усиленное, тревожило сонную тишину безлюдной площади.
    В конце ее, на углу, желтел снег под освещенными окнами ресторана. Разгонисто, визжа ржавым блоком, бухала тяжелая дверь. Илья ходче зашагал к ресторану.
    Буфетчица была знакомая — муж, механик автобазы, всегда брал у него мотыля. Поэтому раздеваться и томиться за столом в ожидании заказа Илья не стал. Опрокинул у стойки стакан водки, припал обожженными губами к кружке с пивом и услыхал за спиной, в куче тех, кого не обслуживали одетыми, сухой ядовитый шепот:
    — Видал, лафа кому? Кто мотылем промышляет! За день с полведра намоет — и порядок! Четвертная в кармане! Нам за такое трубить надо! А он махом свернет! И по всему городу почет впридачу!
    — Завидуют черти! А самим кто не велит? Так нет! Лучше здесь часами будут толчись! В тепле и безделье! — обозлился Илья, но голоса не подал и головы не повернул. Допил пиво и двинулся к выходу. На всякий случай обежал глазами все столики в зале — Юрки там не было.
    А вышел на площадь и вздрогнул от звонкого молодого голоса:
    — Мотыль, тормозни — скажу что-то!
    Подумал, его кличут. Повернулся на зов, но паренек в лохматой шапке, вывернувший следом из ресторана, пробежал мимо. Догнал парочку, идущую впереди. Парень с девушкой остановились, повернулись, и в кавалере Илья узнал сына Юрку.
    Высокий, плечистый, он покровительственно и как-то надежно нависал над льнувшей к его боку девчонкой в белой пуховой шапочке. Держал на ее плечах руку так уверенно и небрежно, будто век ходил с девчонками.
    Илья задержал шаг, чтобы не быть замеченным сыном.
    — Что тебе, Батон? — недовольно спросил Юрка у подбежавшего паренька. — Опять за свое? Я тебя, по-моему, кажется просил...
    — Это не он! Отец его — мотыль! Тот ловит и продает! Юрик к этому никакого отношения не имеет, а ты обзываешься! В следующий раз не остановимся! — возмущенно отбарабанила Юркина подруга. Илья почувствовал, как щекам стало горячо.
    — Да ладно вам! Извините! Сорвалось по нечаянности! — взмолился Батон и хлопнул Юрку по плечу. — У меня к тебе дело, старик! Слушай! В ресторане есть вода! Сорок градусов она! Будь другом! Пойдем отметимся? Одному что-то не хочется!.. Я плачу!
    — Ничего не выйдет! Иди один, если хочешь! У нас билеты в кино взяты! На полвосьмого! Юрик, пошли! — девушка ловко обхватила сына за талию и повлекла от ресторана.
    Юрка оглянулся, поднес к меховому козырьку два пальца в хромовой перчатке:
    — Адье, Батончик! Мы этим делом не балуемся! Пора бы уж знать! Не маленький!
    «А она у него ничего, с характером! Молодчина! Свихнуться парню не даст! Что тут не говори!» — проникся Илья уважением к спутнице сына.
    Он проводил теплым отеческим взглядом ладную да согласную парочку и попридержал за рукав куртки Батона.
    — Скажи-ка, малый, с кем это Юрка-то, Мотыль, ходит? Чтой-то за девка у него?
    — Да что, дядьк, аль не узнал? Не здешний что ли? Дочка безногого сапожника дяди Коли Горева это. Галинка... — поведал Батон и оставил Илью в одиночестве.
    «Так вот это кто! Подобрал сынок золотко! Ничего не скажешь! Недолго выбирал. Ни кола, ни двора!» — запекла Илью досада.
    Вспомнил самого сапожника, цыганисто-черного, синегубого инвалида на протезах. В день Победы на груди инвалида звенела дюжина медалей.
    «Мне бы столько! Я бы на его месте не так жизнь повернул! — с завистью и обидой за бывшего фронтовика думал тогда Илья, зная, что тот с семьей ютится в доставшейся от родителей хибаре на краю оврага, куда горожане сваливают мусор. Дров он никогда не запасает, и можно частенько видеть его жену, уборщицу универмага, худую длинную Евстолью, волокущую по площади деревянную обрешетку с мотоцикла или лодочного мотора.
    «Эх, Юрка, Юрка... Куда смотрел? — качал головой Илья и утешал себя: — И все- таки, не шлюха, видать. От вина держит сына подальше. А что из такой завалящей семьи, оно, может, и к лучшему. Нос задирать меньше будет, больше уважения проявлять к ним с Варварой, когда у них поселится...
    Варвара встретила мужа ворчанием:
    — Все бродишь? Тошно, видать, с женой дома сидеть? Я ведь не держу... Можешь катиться, куда хочешь! На все четыре стороны...
    — Брось! Не зря ходил... Про Юрку узнавать, — оборонился Илья.
    — Ну, и что узнал? — в недоверчивой иронии поджала вялые губы Варвара.
    — Да не обрадуешься, как узнаешь! — постращал Илья.
    Варвара беспонятливо взъелась:
    — Ну! Не сочиняй! Налил зенки-то, узнавальщик! Слава богу, хоть себя-то узнаешь!
    — Нет! Это тебя, видать, совсем вышибает! — огрызнулся Илья и полез спать на печку, ничего не сказав про Юркину зазнобу.
    Он слышал сквозь сон, когда вернулся Юрка, и обрадовался, что при нем сын побаивается не ночевать дома: похоже, уважает.
    

8

    А через два дня вернулся утром с дежурства и услышал всхлипывание жены.
    — Что? Что еще стряслось! — закричал, ощутив под сердцем пугающий холодок.
    — Не... Не... не ночевал совсем нынче!—выговорила Варвара и заревела в голос.
    — А выть-то зачем? Будто впервой! — поморщился Илья.
    — А затем, что вчера у них получка была! Мог и выпить после наших приставаний! И в драку полезть! И в милицию угодить! А то и в больницу! И-и-и! — залилась слезами Варвара.
    — Перестань придумывать. Сама хорошо знаешь, где он! — сурово прикрикнул Илья на жену.
    — Каменный ты человек! Кремень! Привык токо о себе думать! О своей персоне заботиться... До родных деток дела ему нет! А я всю ночь глаз не сомкнула! Ни на волосок не вздремнула! Может быть, он уж не живой, наш Юрка! В морге лежит! А ты ничего предпринимать не собираешься! — накинулась Варвара на мужа.
    — В морге, говоришь лежит? А точно! Наверняка лежит! Токо в другом месте! Сладком, мягком! — Илья залютовал, подскочил к жене, ухватил за локоть: — А ну, собирайся! Живо! Сейчас я быстро его морг обнаружу!
    Трехоконная хибара сапожника стояла на отшибе у самого спуска в загородный овраг — одинокая и оголенная; ни забора вокруг, ни хозяйственных построек, ни поленницы дров, ни кустика под окнами и на задворках.
    — Вот где твой сыночек нежится, по всей вероятности! — обернулся Илья к чуть отставшей жене, прежде чем ступить на узенькую тропинку, ведущую к дому.
    — Не только мой — твой тоже! — подкусила Варвара.
    — Ну да! Вестимо! — охотно подтвердил Илья в предвкушении того, что вот-вот им должно открыться. Супруги проследовали к неразметенному крылечку, поднялись по скользким обледенелым ступеням. Дверь была не заперта...
    Они вошли и увидели сына. Юрка прилеплял к стене полотнище обоев. Обернулся, мрачно из-за плеча глянул на родителей:
    — Зачем приперлись?
    — Он еще спрашивает, дрянной мальчишка! Да я всю ночь не спала из-за тебя окаянного! А ему и горюшка нет, что матка переживает... Нет, так я больше не могу... Живо в гроб сведет, — Варвара, обессилев, поискала, где бы присесть. В помещении ничего, кроме табурета, вымазанного клейстером, да хлипкой раскладушки, не было. Варвара опустилась на раскладушку и затихла, поднесла к глазам носовой платок.
    — Ну, что я тебе говорил? Видишь, моргом тут и не пахнет... Сынок дворец отделывает... Только не пойму, для кого? — Илья с тревогой взглянул на сына.
    — Жить тут буду, — потупился Юрка.
    — Один? — Варвара отняла от лица платок.
    — Зачем один? С женой, — буркнул сын.
    — Погоди... А невеста кто у тебя? Пора бы уж с родителями познакомить... — растерялась Варвара.
    — А ты что, нездешняя? Прикинь своим бабьим умом, кто в этой хибаре проживает? — повернулся к жене Илья.
    — Постой... Да это вроде изба Горевых. Где же они теперь сами обитают?
    — Николаю Васильевичу, к вашему сведению, дали квартиру, как инвалиду войны... Трехкомнатную... В пятиэтажке... Со всеми удобствами, — гордо посмотрел на родителей Юрка. — Между прочим, одну комнату нам предлагали занять...
    — Разве у нас, в родном доме, места мало? — выкрикнула Варвара.
    — Не в этом дело... Мы решили отдельно... Чтобы никому не мешать, — отвернулся сын.
    — Кормили, поили, растили, а он взял да и вот что выкинул! И не посоветовался... Словно родители ни при чем... Как жить-то будете? Ничего-то у вас нет... — запричитала Варвара.
    — Зато у вас все есть, кроме главного! — огрызнулся Юрка.
    Илья подумал, что лучше будет, если он уйдет. Вышел на крыльцо и остановился, не зная, куда податься. На озеро добывать мотыля больше не тянуло. Хорошо бы посидеть в чайной, излить тоску-печаль приятелям, да не было у Ильи таких в городе.