КАТЕР

рассказ

    По весне, только открылось озеро, прислали в рыбколхоз катер. Первый за всю полувековую жизнь артели. Капитаном поставили Генку Буторина: в армии на торпедном служил. Приволокли катер со станции на тракторных санях, спустили на воду, председатель дал Генке неделю освоить и обкатать новую технику.
    Всю неделю ходил Генка шальной от счастья. Наскучило ему со стариками невод тянуть да крылены проверять. А катер — своя, родная стихия, любовь и радость.
    — Посудина — что надо! — хвастал он рыбакам. — Мотор — сто семьдесят сил! Мощь! Водометный! Толкается и управляется струей! Сплошь автоматика! Кругом! Нечего делать!
    С рассвета до темна с инструкцией в зубах елозил Генка по катеру, блестевшему свежей краской, во все винтики-гаечки вникал, до всего своим умом доходил. А случалось, и кой-какие недоделки, недоглядки, на заводе допущенные, исправлял: где контакты поплотнее прижмет, чтобы не отошли невзначай, где тросики управления подтянет, где смазки добавит. А то просто откроет люк в машинное отделение, встанет над запущенным мотором и любуется его серебристым сверканием, слушает ровное, незагнанное биение, звенящий посвист двигателя, жадно вбирает сладковатый запах нагретого масла, солярки. Нет для него на свете милее и роднее этого запаха.
    В первые дни народу на катере перебывало уйма. Считай, вся Рыбная слобода поглазеть приходила. Да еще городские. Сам первый секретарь райкома партии Лаврентьев Иван Васильевич приезжал на черной «Волге». Вместе с председателем прокатил их Генка по озеру. Лихо, с ветерком прокатил. Доволен секретарь остался, на прощанье руку Генке крепко-крепко стиснул.
    И от своих работяг-рыбаков Генке теперь первому почет и уважение. Отбою нет. Заглянет в кандейку у перевоза кружечку пивка пропустить — ему стаканы с вином пододвигают. Угостить норовят, задобрить. Просят, кланяются:
    — Генаша! Ты меня на пляж, на пески, как-нибудь подбрось всей семейкой: у тещи ноги что-то отказали!
    — Служба морская! Мне дом-то из-за озера сплавишь? Купил я там по дешевке... На дрова сгодится... Да еще на баню выберу...
    Бывает, и не остережется Генка, позволит себе стаканчик-другой красненького после рабочего дня, с устатку. Примет угощение. Правится домой веселый и гордый, что мужики уважили, и запахи весенние ловит... Запахи разные, — переменчивые в родной Рыбной слободе. Особенно в ветер. Да если он крутит... Случается такое, когда туча из-за озера находит. Озеро ее не пускает, на части рвет... Вот она и мечется из стороны в сторону, ищет обходного пути... И ветер разгульный поминутно меняется... То с озера рванет и окропит лицо водяной пылью, слизнет пенные гребни с волн-беляков. От этой пыли свежестью пахнет, волнами и камышом. То с холма Балчуга поворотит, и в лицо сочностью молодой травы повеет... То в сады и палисадники заскочит, облачко других запахов прихватит. Обволокет, закружит голову настоем цветущей сирени. Тонкий, нежный запах яблоневого цвета ветер почти весь растеряет по дороге, донесет капельку.
    Есть и другие запахи в слободе. Подсоленной да подвяленной рыбой тянет с рыббазы, где за вымазанным известкой забором громоздятся горы пустых бочек с ржавыми обручами.
    Протарахтит по мостовой телега, груженная двуручными корзинами, прикрытыми рогожинами в перламутровых блестках чешуи, — свежерыбным духом наполнится улица — нонешний улов в ларек повезли. У ларька, что рядом с церковью, очередь из женщин и ребятишек протянулась.
    Недолго продержится в воздухе рыбный дух. Перебьет его густой и едкий, паркий запах навоза: рыбачихи начали месить навоз да огуречные лунки ладить.
    Хорошо, утешно Генке домой по вечерам правиться... Только чем ближе к своему дому подходит, тем ноги неохотней переставляются. Прежде домой из-за одной тещи идти не хотелось — теперь и Танька взъелась... И все из-за катера... Невзлюбила его... Лютой ненавистью к нему пропиталась...Одной ненавистью с маткой своей — Пелагеей Христофоровной... Вначале виду не подавала, что катер ей поперек горла стал. Только каменела лицом, когда он речь о нем заводил. А потом прорвало. Похвастал Генка, какой модный радиоприемник установлен на катере — все волны берет: заманивал Таньку к себе.
    А теща возьми да и съязви:
    — А на кой ляд вам этот катер в колхозе? Музыку слушать?
    — Как на кой? — вскинулась Танька. — А баб катать! На зеленую с начальством ездить! Нешто без музыки можно? Знаю я! Не маленькая!
    Генка к жене кинулся — обнимать, целовать принялся:
    — Что ты! Что ты, дурочка моя! Какие бабы? Катер нам на всякий пожарный случай нужен! Рыбаков, скажем, в бурю таскать... Начальство на промысел подбросить...
    Татьяна и слушать не захотела:
    — Еще бы не дурочка! Вот за дурочку меня и считаешь! Поди другую сыщи! Не дурочку! Я не держу! Только на носу заруби: или я, или твой катер... Выбирай, с кем лучше... Иначе жизни у нас не будет... Я тебе говорю!
    Глянул Генка в помутневшие глаза жены и попробовал с другого бока подъехать:
    — А ты подумай, в материальном положении на катере лучше работать... Не сравнишь! Круглый год по сто сорок платить положили... А в рыбаках то густо, то пусто. Весной и по шестьдесят рубчиков выходило... А здесь как на производстве... Ставка постоянная.
    — Накругло у тебя в месяц по сто семьдесят рубчиков вышло в этот год! — отрезала жена.
    — Все подсчитано! Нечего делать! — вздохнул Генка и отправился спать на сеновал.
    Жизнь у них с этого дня пошла безрадостная. Мужа к себе Татьяна близко не подпускала. Ко всякому пустяку цеплялась, беспрестанно корила за безделье и леность...
    Сегодня после работы стали лунки ладить в огуречнике. Перед этим Генка жердей березовых навозил, восстановил начисто срезанный льдом настил над водой. На него черной озерной земли — лывы — накидал. Тоже сам привез на лодке. А лунки лепить он не умел и ушел домой.
    Вдруг Татьяна влетела разъяренная, тещей небось натравленная:
    — Не стыдно тебе, лодырь несчастный! Мать-старуха спину гнет! Из последних сил выбивается! Лунки лепит, а он себе прохлаждается. Замучился, бедненький, со своим катером! Глядите-ка! Худо ли ему за бабьими спинами жить! Не скажи! Ломят другие, и больно хорошо!
    Генка подивился, откуда у его жены, молодой женщины, такие обидные, въедливые слова берутся... Ей ничего не сказал и отправился в огуречник. Такую лунку-уродину сляпал, что теща в ужас пришла:
    — Господи! Отсечь бы эти руки непутевые... Нешто это лунка?
    — Огурцы все равно вырастут! Им наплевать на красоту! — буркнул Генка.
    — Ко-о-онешно! Вырастут! У них глаз нету... А что люди добрые скажут? И не скажут, так подумают! — пела свое теща.
    — Не для людей делаем — для себя! — крикнул Генка.
    — Ну, нет, милый зятек! И для себя надо все уметь делать! — обрезала теща и принялась руками разорять лунку.
    А Танька коршуном налетела, ногами мять-топтать принялась. Светлые глаза ее сузились, затенились упавшими бровями, темно сверкнули гневом. Губы кривились, шептали обидное:
    — Не можешь — не совался бы... Без тебя управимся, капитан с разбитого корыта!
    А Генка залюбовался женой. Танька и в гневе была хороша и желанна. Сильные ноги с бронзовыми от раннего загара икрами, сунутые в резиновые сапоги, упруго пританцовывали, спина красиво прогнулась, высокая грудь подрагивала, припухло-круглый животик приметно натягивал сарафан.
    Засмеялся Генка, развел руки пошире и двинулся к жене:
    — Брось ворчать! Пойдем, я тебя на своем катере промчу... Всю дурь ветром изгонит! Черт с ними, с этими лунками! Проживем без огурцов!
    — Катай уж других! Уйди к лешему! — Танька смазала мужа по щеке рукой в навозе.
    В глазах у Генки разноцветные червяки заплавали. Развернулся он кругом и зашагал из огуречника. Шел слободой, и один запах у него в носу стоял — запах навоза.
    Безлюдно было, тихо на улицах. Только вырывался на мгновение откуда-то многоголосый шум и тут же стихал. Вроде как радио с футбольным репортажем включат и выключат.
    Генка догадался: это дверь рыбнослободской кандейки, что у перевоза, распахивается, выпуская «сытых»: суббота сегодня.
    Туда, к кандейке, понесли его ноги. Она стояла голубая на бугорке по-над берегом.
    Начал было Генка к ней подниматься, да глянул на свой катер. Сиротливо прижимался он к боку горкомхозовской пристани, жалостливо смотрел на Генку глазищами-иллюминаторами, словно понимал, как ему сейчас тяжело, и, желая утешить, манил к себе, в уютную и покойную каюту.
    Плюнул Генка в сторону кандейки и повернул к своему верному другу, из-за которого приходилось так много терпеть в семейной жизни... Прошелся редкой аллеей из молодых ветел, посаженных по обеим сторонам дамбы, ступил на дебаркадер, сваренный из железных понтонов, и перемахнул на свой катер. Нашарил в кармане ключ от рубки и открыл дверцу. По лесенке спустился вниз.
    На стенке висел бушлат, что из армии привез, — теперь он во всем флотском ходил. Ткнулся Генка лицом в мягкое родное сукно и закрыл глаза. Плакать ему захотелось: не поняли его душу. Самые близкие люди не поняли. Погоревал Генка и прилег на боковое сиденье, пристроив бушлат под голову.
    Чмокала в борт сонная волна. Слабо покачивался катер, баюкал Генку. Тихо поскрипывала веревочная чалка, пела ему колыбельную... Генка не заметил, как задремал...
    Проснулся рано. Солнце только-только из-за холма Балчуга высунулось, заглянуло в озеро. А оно, тихое и паркое, не шелохнулось... Нежилось в теплых лучах. У камышей рыба плескалась.
    Вышел Генка на палубу в одних плавках. Зарядку сделал. А потом перемахнул с катера на загудевший под ногами понтон пристани, разбежался и кинулся в воду вниз головой. В стылый и вязкий ил по плечи вонзился. Вынырнул, отплевался и на глубь саженками замахал. И так бодро, свежо себя почувствовал, что петь захотелось. Вспомнил вчерашнюю ссору с Танькой, и такой глупой показалась история с лункой-уродиной, что рассмеялся и повернул к берегу.
    Молодые, плотные камыши против солнца казались черными. А зеркальное плесо полыхало в глаза отраженными лучами, да так огнисто, слепко, что Генка зажмурился, сунул лицо в воду и некоторое время плыл так. Потом вскинул голову и обомлел: на пристани стояла девушка и смотрела на него. Не Танька — это он сразу понял, а разглядеть хорошенько не мог: солнце глазам мешало. В тень от понтона вплыл — снизу вверх на девушку глянул.
    Она от края понтона отступила, юбчонку к коленям прижала, а сама шейку тянет, на Генку заглядывает, улыбается приветливо.
    — Хорошо? — спросила громко, и чистый звонкий голос далеко поплыл над тихой водою.
    — Сила! — кивнул Генка и пустил изо рта фонтанчик. Окунулся с головой, а всплывая, пригладил волосы. Толкнулся ногами в понтон и поплыл к своему катеру.
    Каблучки в его сторону застучали, и Генке радостно сделалось. Ухватился за борт и на палубу вымахнул. Попрыгал, капли стряхивая, и на пристань одним глазом покосился. Девушка стояла против катера, смотрела на Генку восторженно и завистливо.
    Генка спустился в рубку, сорвал с гвоздя полотенце и принялся растираться. Девушка не уходила от катера, и Генка рассматривал ее в иллюминатор. Была она юная, тонкая, с густыми, измятыми за ночь волосами и бойкими зеленоватыми глазами, не отпускавшими Генку.
    Он натянул тельняшку, надернул широкие флотские клеши и вышел из рубки. Загремел ведром на веревке, ловко метнул за борт, поддел полное воды, выбрал веревку и окатил палубу. Еще зачерпнул... А потом взялся за швабру и принялся с азартом драить свою посудину.
    — Скажите, а давно здесь этот катер? — раздался у него за спиной голосок. — Я прошлый год его не видела...
    Генка разогнул спину, приставил к ноге швабру:
    — Недавно...
    — Правда? Я так и подумала. Совсем новенький. И какой хорошенький! Вы его любите? — девушка не сводила с Генки ласковых пытливых глаз.
    — Хм, — застеснялся он — глаза девушки будто в душу ему глянули.
    — А вы здесь тоже недавно? — продолжала она расспрос.
    — Без году неделя... — нахмурился Генка.
    — Прямо из армии? С флота?
    — Ага! Оттудова! — кивнул Генка, ему не понравилась прилипчивость незнакомки.
    — Вы сегодня у себя на катере ночевали? — не уловила она издевки в его голосе.
    — На нем! Нечего делать! — подтвердил Генка и взялся за швабру.
    — А я в ожидалке! Совсем рядом! Надо же так! Вчера на катер опоздала... На этот! — девушка кивнула в сторону горкомхозовского переправочного катера «Аскольд», занимавшего место по центру причала. Генка не отозвался. Шаркала, хлесталась по палубе швабра. Булькала в камышах рыба.
    — Как здорово вы устроились! На все лето? — снова полюбопытствовала девушка.
    — На все! И даже больше! — буркнул Генка.
    — А чей это катер?
    — Рыбколхозовский!
    — А вы меня не подбросите под тот берег? Хорошо бы прямо под Сынково по Вексе, — девушка прищурила на Генку глаза, и они стали игриво-просительными. — «Аскольд» к нам не ходит... На Вексе, говорят, заповедник сделали... А от Толтунова мне ой сколько еще пеша тащиться!.. Хорошо бы с почтой уехать... Да ту придется ждать до полудни...
    — А что? Могу и под Сынково подбросить! Нечего делать! Мне пути нигде не заказаны... Потому рыбколхоз! — возгордился Генка.
    — Ой, как здоровски! — захлопала в ладоши девушка. — Я сейчас вещички принесу...
    Она прискоком кинулась к ожидалке, сколоченной из досок на берегу. Генка заулыбался и покрутил головой. Прибрал ведро и швабру. Глянул на пристань.
    Девушка, скособочившись на правую сторону, перла чемоданище. К ручке был привязан красно-синий резиновый мяч в сеточке.
    Генка ухватился за кормовую чалку, потянул на себя, упершись ногой в кнехт. Чалка и свая заскрипели.. Корма подалась, подвалила вплотную к причалу.
    Генка принял из рук девушки чемодан — он действительно был тяжелый, словно камнями набитый — и провел ее в рубку. Девушка осмотрелась и воскликнула:
    — Господи! Как хорошо тут у тебя!
    Она шагнула к диванчику, на котором спал Генка, и подавила обшивку пальцем:
    — Ой, как мягко! Здоровски спать было?
    — Нечего делать! — кивнул Генка. Он поставил чемодан к стенке, рядом с железной печкой. Увидев ее, девушка опять всплеснула руками:
    — Ой, и печка есть! Здесь жить можно!
    — Оставайся, не езди в свое Сынково, — пошутил Генка.
    Девушка сверкнула на него зелеными глазами, отчаянно тряхнула головой:
    — А что? И осталась бы, если не одно дело! Я люблю морячков!
    Генка отвернулся и полез на палубу отдавать чалку.
    Когда вернулся, девушка восседала в кресле рядом с капитанским. Встретила Генку шаловливой улыбкой и резко крутанулась на вращающемся сиденье. Длинные красивые волосы взлетели с плеч и описали круг по воздуху. Легкая юбчонка отпахнулась очень высоко. открыв белую нежность ног. Девушка не оправила ее, только взглядом скользнула по коленям и, видно, решила, что так допустимо...
    — Дак, говоришь, морячков любишь? Где же ты их видела? — Генка встал к штурвалу и включил мотор.
    — В Костроме по Волге плавают... Такие, как ты... А больше в кино, — засмеялась девушка и запрокинула голову. Волосы свесились до сиденья.
    — Понятно... Нечего делать, — кивнул Генка и покраснел от прилипавших к каждой фразе глупых словечек.
    Он газанул, прогремел мотор, и, дав тихий ход, крутанул штурвал влево.
    Катер медленно отвалил от пристани, обогнул дремавшего «Аскольда», и Генка переключил скорость.
    Вода за кормой забурлила, заклокотала, судно дернулось вперед и понеслось по тихой глади. Вспоротая носом катера, она разваливалась по бортам, шипела и пузырилась.
    Генка приподнял смотровое стекло. В рубку ворвались шум и плеск, свежий запах воды и растаявшего тумана. Залетали редкие брызги.
    — Как хорошо! — девушка прикрыла глаза, подставила лицо ветру. Ноздри ее жадно вбирали воздух, губы приоткрылись в полуулыбке, обнажив стиснутые зубы. Над виском билась прядка волос.
    Генке захотелось нагнуться и поцеловать ее в губы. Он отвернулся и стал смотреть в боковое окно на Рыбную слободу.
    Огуречники тянулись сплошь вдоль берега. С озера они были наглухо зашторены серыми, из сухого камыша, матами. В каждом — калитка на озеро. От нее деревянные мостки — воду на полив черпать. У мостков дремали на цепях лодки. Когда волна от катера подбиралась к ним, они начинали волноваться, вскидывали носами, дергали цепи, прося, как кони, повода.
    Генка отыскал глазами тещину лодку, смолисто-черную, бокастую, на красной крашеной цепи, скользнул взглядом по огуречнику, по белым занавескам в окнах дома и отвернулся: туда его сейчас не тянуло.
    Рука крутанула штурвал влево. Генка повел катер в озеро. Плоское, туго натянутое, оно пласталось широко, раздольно.
    Девушка открыла глаза, счастливо засмеялась.
    — Как чудесно-то, а! Прямо настоящий корабль! И вы капитан!
    Она зацепила Генку восторженным взглядом, посмотрела в окно и струсила:
    — Ой! Мы не туда едем! — Но тут же успокоилась: — Понимаю! Вы решили меня покатать по озеру? Спасибо! — Она широко улыбнулась Генке, глаза ее заблестели.
    — Можно и покатать! Неча делать! — согласился Генка, подбросил газу и включил радиоприемник, настроенный на волну «Маяка». В лодку ворвался бурный голос певца:

Потолок ледяной, Дверь скрипучая...

    Девушка запритопывала каблучками, задергала головой, подпевая:

За шершавой стеной Тьма колючая...

    Генке сделалось весело. Быстро летел навстречу высокий противоположный берег. Ровной гладью стелилось под катер озеро. Генка принялся резко поворачивать штурвал из стороны в сторону. Катер валился с одного бока на другой, срезал носом завитки воды, швырял в окна рубки. Брызги сверкали на солнце, темными крапинами метили Генкину тельняшку и кофточку пассажирки, холодили лицо.
    Девушка звонко смеялась, лихо крутилась вместе с креслом, хлестала волосами Генке по плечу. Он вдруг нагнулся, крепко обхватил ее за плечи и поцеловал в мокрые горячие губы.
    Девушка замерла на мгновенье, задохнувшись от его внезапного поцелуя, а потом рванулась изо всех сил, приложила ладонь к опаленным губам. Смотрела на Генку загнанно, пропаще:
    — Сдурел? Что делаешь-то, нахал? Я к жениху еду! Из армии он у меня вышел! Осенью свадьба у нас!
    — Да ну? Вон оно что! Ай-яй-яй... Неча делать! Ни за что бы не подумал! — покрутил головой Генка и повернул катер под Сынково. — Ладно... Прости... Не знал я, — сказал он виновато.
    — Чего не знал?
    — Ну, что у тебя жених! К нему едешь... Уж больно симпатичная! — польстил Генка. Девушка уступчиво заулыбалась:
    — Ладно уж! Прощаю...
    Он высадил ее за узкие ольховые мостки под высоким берегом, молча подал чемодан и остался на палубе. Смотрел, как трудно взбирается она по тропинке в гору. Жалел ее.
    Девушка остановилась, поставила чемодан, чтобы сменить руку, и обернулась. Увидела Генку и помахала ему на прощанье.
    Он ответил и веселый нырнул в рубку. Озеро пролетел и не заметил как. Только у берега сбросил скорость. Катер крался к пристани на самых малых оборотах. Генка вгляделся в одинокую фигуру у перил понтона: мнилось в ней что-то знакомое и близкое.
    — Неушто Татьяна? Видно, нигде от нее не скроешься. На земле и на воде отыщет, — шептали сердитые губы, а сердце застучало радостно.
    Генка окончательно уверовал, что его поджидает Татьяна, и повернул штурвал чуток влево, делая вид, будто собирается идти на стоянку колхозных неводных лодок.
    Татьяна метнулась по понтону за катером, затрепыхала рукой отчаянно, протестующе.
    Генка привернул катер к пристани, и он ткнулся носом в понтон.
    Танька поднырнула под перила, скакнула на палубу, ворвалась в рубку, упала перед Генкой на колени, оплела ноги.
    — Прости меня, глупую! Невесть чего вчера тебе наговорила! Плюнь, забудь все! От ревности это я. Люблю тебя очень... Даже к катеру твоему ревную...
    Генка стиснул зубы, крепился.
    — Вчера как ушел, места себе не находила. Всю ночь не спала... Мучилась... Сейчас побежала к вашим, думала, там ночевал. Говорят, нет. Все у меня внутри оборвалось... Не помню, как и сюда домчалась... Всего, всего надумалась...— Татьяна поймала Генкины руки, ставшие вдруг безвольными, прижала к мокрому от слез лицу, осыпала короткими поцелуями, счастливо зашептала: — А нам теперь только жить да жить... Ребеночек у нас скоро будет... Вчера собиралась сказать... Да гляжу, из-за катера не до чего тебе стало... Думала, и ребенка, скажешь, пока не надо... Вот и психанула...
    — Дура! Дурочка моя! — Генка опустился на колени и стал целовать жену.
    Пол под ними слабо покачивался, катер сносило в озеро, но они не замечали.