СТУК В ОКНО

рассказ

1

    Ночью в окно Борису Яковлевичу постучали. Сперва и не стук это был вовсе. Просто один-единственный щелчок по примороженному стеклу — негромкий, осторожный, полный опаски.
    Чуткий к старости на слух, Борис Яковлевич вмиг пробудился. Застыл, не шевелясь, с обмершим сердцем. Гадал, стук это был или проказы деда Мороза, решившего над ним пошутить. А может, приснилось, померещилось.
    — Тук! Тук! Тук! — постучали снова — громче, неотвязчивее. Будто по самому сердцу обнаженному постучали. Оно забухало гулко и часто. Переждав оторопь, Борис Яковлевич слез с кровати, шагнул к окну, отдернул штору. Маленькая сгорбленная фигурка, обмотанная платком, чернела на снегу. Увидела Бориса Яковлевича и замахала, чтобы вышел.
    Он покивал и кинулся к креслу, где лежала одежда. Стал собираться. Руки мелко дрожали. Слух настороженно ловил тишину дома. Только бы не проснулась жена, спавшая в передней комнате! Тогда все может лопнуть, рассыпаться.
    Не проснулась.
    Борис Яковлевич выкрался в прихожую. Оделся тепло, основательно: знал, придется шагать далеко, через весь город. Бесшумно, в валенках, вышел на крыльцо.
    Капитолина кинулась навстречу:
    — Аннушка помирает. Тоскует сильно. За вами послала. Проститься хочет. Вы уж извините, что потревожила вас в такое время.
    — Ну, что вы! Я все понимаю. Правильно сделали. Здравствуйте, — Борис Яковлевич сошел с крыльца и, ужимая плечи — вдруг жена взглянет в окно — ринулся к калитке.
    Очутившись на улице, остановился, перевел дух, стараясь усмирить тяжело бьющееся сердце. Осмотрелся по сторонам. Городок спал. Тускло мерцали темные стекла домов, поливаемые туманно-белым светом луны. От матерого мороза она была в радужном круге. Оторопь у Бориса Яковлевича прошла. Сердце стало входить в норму. И сам он начал успокаиваться. Неспешно зашагал от дома. Снег повизгивал под валенками. нарушая мертвую тишину улиц, не мешавшую Борису Яковлевичу углубиться в воспоминания. Капитолина тоже не мешала. Семенила легкими ногами впереди. Не оборачивалась.
    И Борис Яковлевич живо представил, как у него с Анной все началось.
 

2

    Борис Яковлевич возглавлял в то время лесхоз, небольшую районную контору. Анна Сергеевна работала в ней бухгалтером по зарплате и материальным ценностям.
    Семейная жизнь у Бориса Яковлевича тогда трещала по швам. Жена частенько уходила от него жить к своей матери. Забирала с собой малолетнюю дочь. О причинах, заставлявших ее так поступать, не говорила Борису Яковлевичу. Когда он приходил выяснять, что произошло, чем провинился перед супругой, она молчала, смотрела в сторону, и лицо ее каменело, становилось бесстрастным, отчужденным. Не добившись от жены ни единого слова, брел в свою осиротелую квартиру.
    А спустя недели две-три жена возвращалась, просила у него прощения за свое сумасбродство. Говорила, на нее что-то накатило необъяснимое, до конца непонятное ей самой.
    А до него доходили слухи, будто в это время, пока жена обитала у своей матери, появлялся в городе один человек, первая школьная любовь жены, и она с ним встречалась. Борис Яковлевич ходил как в воду опущенный, горе-горем, попивать стал.
    Сотрудницы конторы все это видели и скорее всего знали причину такого поведения начальника. Стоило ему выйти из своего кабинета в комнату, где они сидели за столами, щелкая счетами и переговариваясь, все смолкало. Несколько пар жалеющих женских глаз с сочувствием и состраданием провожали его до двери. Затворив ее, Борис Яковлевич слышал, как взрывались за ней голоса сотрудниц — взволнованные, громкие до крика. Слушать их ему было недосуг: болела голова. Торопился в лесничество, где ждала выпивка.
    Не сразу он заметил перемены в своем кабинете. Прежде там царил хаос, неразбериха жуткая.
    Уборщица тетя Дуся, немолодая, неряшливая и занятая в нескольких учреждениях, прибегала по утрам, перед самым приходом сотрудников, чтобы наспех обмахнуть тряпкой столы да подмести пол веником. На большее времени не хватало. Копились окурки в пепельнице Бориса Яковлевича. Ненужные бумаги прессовались в проволочной урне. Нужные заполнили весь стол, громоздились грудами на подоконнике. Приходилось долго рыться в них, чтобы найти потребовавшуюся: секретарши у него в то время не было.
    И вот ринулся однажды Борис Яковлевич к подоконнику за нужной бумагой, а там нет никаких бумаг, цветы стоят в горшочках. Вернулся к столу, а на нем — полный порядок: все бумаги по папкам разложены и надписи на каждой приклеены, где какие. Под стеклом, которое прежде не проблескивало сквозь завал, — календарик и список папок с бумагами, которые в ящиках стола находятся. Присвистнул Борис Яковлевич от изумления и в кресло повалился. Повел глазами по кабинету и обнаружил: занавесочки на окне новенькие, симпатичные, сейчас раздвинуты и потому не очень приметны, ковровая дорожка от двери к его столу, не новая, но весьма приличная и чистая-чистая. Да и все остальное в кабинете было отмыто, натерто, отчищено до блеска, и чувствовалась в нем ухоженность, уют, сотворенный чьими-то заботливыми руками. Но чьими? Конечно, его сотрудниц. — Видно, коллективный субботник провели здесь, у меня. Все сообща обиходили кабинет начальника, — подумалось ему. — Но был кто-то среди них и зачинателем этого благородного дела. Кто именно? Кому первому пришла в голову эта идея? Наверняка сперва одной из сотрудниц. Вот она и подсказала всем. А возможно, сама одна все это сделала?
    Ему вдруг остро, до боли сердечной захотелось, чтобы все все было именно так.
    Борис Яковлевич уперся глазами в дверь, за которой находились сотрудницы. Стал перебирать всех по порядку, гадая, которая скорее всего способна на такую трогательную заботу о нем, своем начальнике. Анну Сергеевну, бухгалтера по зарплате, сразу откинул: она считалась в коллективе гордячкой и зазнайкой, держалась особняком. Еще бы! Муж работал в райисполкоме, занимал престижную должность. Нередко заезжал за женой на личных «Жигулях». Его, Бориса Яковлевича, она и взглядом редко удостаивала. Обращаясь по работе, голову держала в отворот, смотрела куда-то в угол. Подав бумагу ему на подпись, тут же отдергивала руку, прятала за спиной.
    — Брезгует что ли мной? Боится соприкоснуться с моими пальцами? — делалось обидно Борису Яковлевичу. Он заливался краской стыда. Возвращая подписанную бумагу, не поднимал глаз на сотрудницу.
    — Спасибо, Борис Яковлевич, — роняла она как-то подчеркнуто строго и важно, словно он не весь Бог что сотворил для нее. Круто поворачивалась к двери, стучала каблуками по полу — дорожки в кабинете не было.
    Борис Яковлевич вскидывал голову и невольно любовался, как красиво она вышагивает, четко ставя ноги, прогнувшись в спине, высоко, напряженно держа голову. Сложена гордячка была прекрасно. Захлопывалась за ней дверь. Некоторое время Борис Яковлевич сидел в оцепенении. Потом, разозлясь на себя, сдергивал трубку с телефона, звонил кому-нибудь, чтобы быстрее забыть облик сотрудницы, только что представший пред его глазами. Однажды она его больно задела, унизила при всех. Пришел на работу с большого похмелья, небритый. Обратился к главному бухгалтеру по какому-то финансовому вопросу и услышал из угла, где сидела Анна Сергеевна:
    — Борис Яковлич! Можно сделать вам одно замечание? Не из приятных?
    — Да, пожалуйста. Слушаю вас, — насторожился он.
    — Не приходите, пожалуйста, на работу таким... Этим вы неуважение к самому себе выказываете. В первую очередь. Ну и нам, конечно, своим сотрудникам. Мы все вас просим, помните всегда об этом.
    — Спасибо. Постараюсь, — залился краской стыда Борис Яковлевич и почувствовал себя глубоко уязвленным, посрамленным в присутствии других сотрудниц.
    Смешно было думать, чтобы затея насчет уборки в кабинете исходила от Анны Сергеевны. Скорее всего затея принадлежала главному бухгалтеру Валентине Васильевне, женщине немолодой, общительной, с добрым, всегда приветливым лицом. Или плановику-экономисту Вере Григорьевне. Эта кругленькая веселая хохотушка частенько посматривает на него с озорным любопытством. Только никак не Анне Сергеевне.
    — А тебе хотелось этого, да? — подтрунил над собой Борис Яковлевич и решил: надо пойти и поблагодарить их всех. Не быть таким чурбаном бесчувственным.
    Он поднялся, вышел в общую комнату. Все сотрудницы ниже склонились над бумагами, бойче защелкали счетами.
    Борис Яковлевич почувствовал себя как-то неловко, стесненно. Повел глазами по женщинам, таким деловым, сосредоточенным, и столкнулся с взглядом Анны Сергеевны. Она смотрела на него исподлобья с таким напряжением, словно хотела остановить, предостеречь от того, что он задумал.
    Борис Яковлевич оторопел, потерялся.
    — Вы что-то хотели сказать нам, Борис Яковлевич? — плановик Вера Григорьевна вскинула голову, уставилась на него выжидательно своими веселыми любопытными глазами.
    — Я? Собственно говоря, — начал было он, поворачиваясь к ней, и услышал: Анна Сергеевна закашлялась. Он снова взглянул на нее. Прикрыв нижнюю часть лица платком, она смотрела на него панически-предостерегающе, призывала, нет, молила о молчании.
    Борис Яковлевич потерял дар речи.
    Повернулся и скрылся в кабинете. Бухнулся в кресло.
    — Что ей от меня надо, гордячке этой?
    Сладко-трусливая боль защемила сердце.
    — Постой, она вроде никакая не гордячка? Наоборот, в ней что-то такое совсем другое, жалкое сейчас мелькнуло... Хватит тебе о ней! Ни к чему! Померещилось с похмелюги! Позвоню-ка я сейчас в пригородное лесничество Караваеву, — рука потянулась к трубке и замерла на полпути.—Нет, лучше поеду к нему. У него всегда припасено.
    Борис Яковлевич поднялся, подошел к вешалке. И раздумал ехать. Расхотелось покидать кабинет, преображенный чьими-то добрыми руками, а еще прерывать невидимую нить, протянувшуюся от его сердца к чьему-то из сидящих в соседней комнате.
    Проходя через нее перед обеденным перерывом, Борис Яковлевич невольно скосил глаза на Анну Сергеевну. Она и не взглянула на него.
    — Конечно, все померещилось. Вообразил не знамо что, — подумал с тоской, но до конца не смирился.
    Два дня подряд проходил общей комнатой лишний раз только для того, чтобы взглянуть на Анну Сергеевну, кое-что проверить, уяснить. Но так и не увидел ее лица: при его появлении она низко-низко склонялась к бумагам.
    На третий день, возвращаясь на машине вечером из дальнего лесничества, велел шоферу заскочить в контору: надо было взять кой-какие бумаги с данными о выполнении плана лесопосадок — назавтра с утра вызывали в райисполком на совещание руководителей.
    Увидел из машины свет в окне своего кабинета и взглянул на часы: рабочее время кончилось полчаса назад.
    — Кто это гостит там у меня? — заволновался. — А возможно, просто забыли выключить... Тогда зачем входили?
    Выйдя из машины, он отпустил шофера и, все больше волнуясь, запинаясь за мерзлую грязь — дело было в конце октября — подкрался под окно своего кабинета, из которого скупо пробивался свет настольной лампы. Вытянув шею, привстал на носки и удивился: колпачок лампы был повернут таким образом, что пучок света бил в стену, что-то там высвечивая. Но не это привлекло внимание Бориса Яковлевича, а человек, который сидел в его кресле. Полумрак затушевывал, размывал профиль лица, но высокая прическа выставлялась над спинкой кресла и могла принадлежать единственному в мире человеку — Анне Сергеевне...
    Бориса Яковлевича в жар бросило.
    — Что она там делает? — он впился глазами в женскую фигуру.
    Анна Сергеевна сидела неподвижно, подперев ладонью подбородок. Глаза были устремлены на кусок ярко освещенной стены, но навряд ли видели, различали что-нибудь на ней: такая глубокая отрешенность сквозила в позе молодой женщины.
    — Сейчас мы ее спросим, что она там делает! — Борис Яковлевич ринулся к крыльцу. — А вдруг меня поджидает? Сказать мне что-то собирается по работе.
    Анну Сергеевну застал в общей комнате. Стояла у вешалки спиной к нему и прилаживала на голову шляпку. Напуганно оглянулась:
    — Это вы, Борис Яковлевич? Забыли что-нибудь?
    — Да. Сводки. Завтра на совещание с утра в райисполком, — кивнул он и остановился у двери, не спуская глаз с женщины.
    — А я вот задержалась немного. Ведомости подбирала. Скоро конец года. Отчитываться придется, — быстро проговорила она, как бы оправдываясь, и повязала на шею шарф, прижав его подбородком, потянулась за пальто.
    Борис Яковлевич хотел кинуться помогать и не смог сдвинуться с места. Стоял ошеломленный и наблюдал, как Анна Сергеевна суетливо и неловко проталкивает непослушные руки в рукава.
    Справилась и, застегивая большие красивые пуговицы вздрагивающими пальцами, взглянула на Бориса Яковлевича, пристывшего к полу:
    — Что так смотрите на меня, Борис Яковлевич?
    В слабом голосе прозвучала и обида, и укор, и ожидание чего-то.
    — Я? Да нет, ничего, — смешался он и прошел к своему кабинету. Почудилось, ключ, висевший на гвозде за косяком, хранит тепло пальцев сотрудницы.
    Борис Яковлевич отпер дверь и вошел. Включил верхний свет. Осмотрелся. Настольная лампа была повернута в прежнее привычное положение, но колпачок не опущен.
    — Не успела, — улыбнулся Борис Яковлевич и вздрогнул от голоса Анны Сергеевны, раздавшегося за дверью.
     — До свидания, Борис Яковлич? — пропела она с какой- то взволнованной, странной вопросительной интонацией.
    — Да, да. До свидания, Анна Сергеевна! — крикнул он и бухнулся в кресло, принял позу, в которой недавно сидела сотрудница, устремил глаза на стену и... затряс головой: не мерещится ли?
    На стене, как раз напротив него, висела картина, которой не было утром. — Она, Анна Сергеевна, повесила! Потому и задержалась тут. Сидела, рассматривала.
    Он внимательно вгляделся в репродукцию с картины художника Шишкина, на которой был изображен сосновый бор с могучими подоблачными деревьями. Она, как нельзя, подходила к рабочему кабинету директора лесхоза.
    — Вот как обо мне пекутся мои сослуживцы! — улыбнулся, держа в голове совсем другую мысль, далекую от этой будничной.
    Вспоминал... После выговора, сделанного Анной Сергеевной, пришел на работу тщательно выбритый, в белой рубашке с галстуком. Проходя общей комнатой и здороваясь, ловил на себе восхищенные взгляды сотрудниц и досадовал, что нет на месте Анны Сергеевны. Она пришла на работу чуть позже и тут же пожаловала к нему подписать какую-то бумагу. Подавая, проговорила:
    — Вы сегодня совсем другой человек по сравнению с вчерашним. Ходите всегда таким на работу, пожалуйста! Я вас очень прошу! — Встретила его удивленный взгляд и вспыхнула. — Весь коллектив просит!
    — Самому так хотелось бы. Да пока не получается, — откровенно признался он.
    — А вы старайтесь! Вы же мужчина! — зазвенел ее голос.
    — И так стараюсь. Да одних стараний тут мало. Не по- могает пока...
    — Знаете, что, — загорячилась она. — Когда вам бывает очень плохо, больно душевно, вы начинайте думать о чем-нибудь хорошем, светлом, приятном, высоком. Обязательно поможет. По себе знаю...
    — Чего ты можешь по себе знать? Разве тебя так огорчают, как меня? — хотелось выкрикнуть Борису Яковлевичу.
    Он сдержался. Покивал, соглашаясь:
    — Ну, ну. Спасибо за совет. Попробую ему последовать.
    Подал ей подписанную бумагу.
    — Благодарю вас, — беря ее, она шаловливо присела. Резво повернулась, порывисто шагнула к двери. Взялась за ручку, на мгновение застыла. Бросила через плечо по-девчоночьи задорно:
    — А лучше всего — о ком-нибудь думайте! Это еще больше помогает жить на свете! И вышла.
    — Ишь ты! Разошлась как! Видно, с жиру бесится, — подумал тогда Борис Яковлевич о сотруднице, не придав никакого значения ее явному заигрыванию с ним. А оказывается, все это было неспроста! И никакое это не заигрывание. Тут что-то совсем другое. Гораздо сложнее и серьезнее. Неужели такое возможно? — Борис Яковлевич вскочил, принялся искать сводки, с которыми предстояло явиться завтра на совещание.
 

3

    Вернулся с совещания незадолго перед обеденным перерывом. Здороваясь с сотрудницами, задержал взгляд на Анне Сергеевне. Она сидела потупясь. Ресницы подрагивали. Ответила на его приветствие неслышно, едва шевеля губами.
    — Бедняжка! Как мучается! Неужели у нее все так серьезно в отношении меня?
    В это с трудом верилось.
    Он вошел в кабинет, разделся, сел в кресло, поднял глаза и увидел сосновый бор, над ним полоску голубого неба.
    — Какая прелесть! Как чудесно все изображено! Это ее вкус! — нежное, благородное чувство к Анне Сергеевне наполнило грудь. Глаза защипало.
    — Неужели все это происходит наяву, а не во сне? — вздрагивая от волнения, подумал Борис Яковлевич и прислушался: в соседней комнате задвигали стульями — сотрудницы уходили обедать,
    — Мне тоже надо идти. Зря только раздевался, — Борис Яковлевич встал, шагнул к вешалке.
    Прежде чем открыть дверь в общую комнату, постоял, выжидая, когда все покинут ее: не в силах был разговаривать ни с кем.
    Когда стихли в коридоре шаги, вышел из кабинета и вздрогнул: у вешалки одевалась Анна Сергеевна.
    — Вчерашний вечер повторяется? — мелькнуло в голове, и все происходящее почудилось неправдоподобным. Он повернулся спиной к Анне Сергеевне и стал запирать дверь кабинета, лихорадочно придумывая, как повести себя сейчас с женщиной, с чего начать разговор. Догнал ее в коридоре. Она обернулась:
    — Вы не в столовую случайно, Борис Яковлевич?
    — Нет. А что? — он взглянул ей в лицо. Оно было совсем близко и поразило его беспомощностью и бледностью. Глаза блестели.
    — Надеялась, компанию составите. А вы не желаете! — она горько усмехнулась и отвернулась. С силой толкнула тяжелую входную дверь.
    С утра подморозило, и ступеньки крыльца покрылись тонкой наледью, блестевшей на солнце.
    Анна Сергеевна стала боком, наощупь спускаться по ним.
    Борис Яковлевич спрыгнул с крыльца и подал ей руку:
    — Прошу...
    Она приняла ее.
    — Спасибо. Какой вы догадливый, однако! Я и не знала, — с усмешкой покачала головой и, крепко опираясь, аккуратно сошла по ступенькам.
    — Это почему же? — обида кольнула Бориса Яковлевича.
    — Да так... Очень многого вы не замечаете. Или не желаете замечать, — она взглянула на него в упор, и он задохнулся от смелости и отчаянности сверкнувшей в ее глазах.
    — Постойте! Если вы об этом... Я не могу поверить. Я с ума сойду от счастья! — почти закричал.
    — Не сходите, пожалуйста! — лицо ее порозовело, в глазах блеснули слезы. Она быстро отвернулась и выдохнула: — Лучше проводите меня сегодня вечером после работы... Договорились?
    — Ну, конечно! Какой разговор! — выдохнул Борис Яковлевич.
    — Тогда пока, — она быстро пошла от него. Он стоял оглушенный, растерянный счастливый, и смотрел, как она в непонятной панике убегает.
    Обедать домой не пошел. Как в тумане бродил по улицам, желая одного — унять, сбить волнение. Первым из сотрудников явился на работу. Стал ждать окончания рабочего дня. Дня, с которого у него началась новая жизнь...
    Вечером они вместе вышли из конторы, и Анна Сергеевна повела его темными безлюдными улочками в Рыбную слободу, расположенную в конце города, на берегу озера.
    Ступали неспеша. Часто поворачивали друг к другу лица и улыбались счастливо и стыдливо.
    — Не иди сейчас с вами, я никогда ни за что бы не поверил, что такое со мной может случиться, — признался Борис Яковлевич.
    — Да, конечно. Я понимаю вас. Долго мне пришлось привлекать к себе ваше внимание, — вздохнула Анна Сергеевна. — Так старалась. И наконец, проняла все-таки.
    — Да, я забыл сказать, — спохватился он. — Огромное спасибо за все ваши старания! Особенно за картину...
    — А-а-а... Понравилась?
    — Очень!
    — Я рада, что угодила, — глаза ее, обращенные на Бориса Яковлевича, ярко взблеснули.
    — И все-таки довольно странно все это. Я и сейчас не верю, не могу поверить до конца в то, что у нас с вами происходит. Ведь у вас семья. Муж такой пост занимает.
    — Давайте лучше не будем об этом. Или первый и последний раз поговорим. У мужа есть другая женщина. И не одна. Он их периодически меняет. Я об этом хорошо знаю. Потом, главное для него работа. Вернее, карьера. Повышения по службе. И материальные блага, которые за этим следуют. Лично я для него ничего не значу. Все, что им достигается по службе, преподносится мне как одолжение. Чтобы только унизить меня, лишний раз подчеркнуть свое превосходство надо мной. А мне хочется, чтобы я в чьей-нибудь жизни очень-очень многое значила...
    — Уже значите! Даже сами вы знаете, как много! — Борис Яковлевич схватил ее руку, стал покрывать поцелуями теплый замш перчатки.
    — Перестаньте! Что вы делаете? С ума сошли? Она ведь грязная — перчатка! Я ею за все берусь, — переполошилась она и хотела вырвать руку.
    Он не дал.
    — Тогда подождите. Я сниму, раз вы такой сумасшедший, — она остановилась, стала сдергивать перчатку с руки, которую он держал.
    Сдернула, и Борис Яковлевич припал губами к ее ладошке — горячей, нежной, ласкающей его подбородок.
    — Ну, хватит, будет, пойдемте. Все у нас впереди, — прошептала она, а сама не сделала никаких попыток убрать руку.
    Сзади в темноте послышались чьи-то шаги. Влюбленные вздрогнули, оглянулись и побрели дальше, не расцепляя склеившихся рук.
    Мужчина в ватнике, зимней шапке, простучал мимо болотными сапогами по примороженной земле. От него несло спиртным.
    — Рыбачок здешний, нашенский, — мягко, любовно пропела Анна Сергеевна и посмотрела на Бориса Яковлевича с веселым лукавством. — Я ведь тоже рыбачка. Отсюда родом. На озере выросла. Сейчас все сами увидите...
    Он пропустил эти слова мимо ушей. Хотел снова припасть губами к ее руке. Она не дала, напрягла руку, держа опущенной.
    — Пойдемте лучше быстрее, — сказала и замахала своей и его рукой в такт ускоренных шагов.
    Эта девчоночья задорность ее еще сильнее взволновала Бориса Яковлевича.
    — Слушайте! Вы знаете, что со мной сделали? Какое счастье мне подарили? Я ведь не жил, можно оказать, до встречи с вами. Мучился! — заговорил он горячо.
    — Да все я про вас знаю! Про всю вашу личную жизнь. Если бы не знала — разве пошла бы на такое? Все чувства бы в себе подавила! — перебила она и свернула к одному из домов. Берясь за кольцо калитки, пояснила:
    — Это дом моих родителей. Они умерли. Живет здесь моя сестра. Одинокая.
    Брякнула кольцом. Во дворе залился хриплым лаем пес.
    — Не бойтесь. Он привязан. Проходите прямо на крыльцо. Я его сейчас утихомирю, — войдя, она быстро пошла в дальний угол двора к рвущемуся на цепи псу. Ласково приговаривала:
    — Пират! Пиратик! Ну, что ты так? Свои! Уймись, пожалуйста! — Пес отмяк, перестал лаять. Видно, и вправду гостя своим почел.
    Борис Яковлевич поспешил к крыльцу. Поднялся по ступенькам и приостановился, поджидая Анну Сергеевну, которая что-то делала с собачьей цепью, хозяйски прикрикивая на пса. Наконец, отпустила цепь, и Пират темным шаром покатился по двору. Зазвенела проволока, по которой скользило кольцо от цепи.
    — Все ясно. Остерегается! Не пришел бы кто, — застучало сердце у Бориса Яковлевича.
    Дверь сеней распахнулась, и на крыльцо вышмыгнула маленькая, сгорбленная женщина. При виде гостя вздрогнула.
    — Здрасте, — поклонился Борис Яковлевич.
    — Ага. Здрасте, — женщина метнула на него испуганный взгляд и крикнула в темноту двора:
    — Ань, это ты?
    — Я, Капа! — отозвалась Анна Сергеевна.
    — Тогда я пошла к Манёфе. Звала посидеть на вечерок.
    Капа скатилась с крыльца и побежала к калитке. Громче зазвенела проволока — пес бросился провожать хозяйку.
    Анна Сергеевна поднялась на крыльцо. Сказала запыхавшись:
    — Ну, вот, все в порядке. Теперь нам никто не помешает, дружочек мой!
    И толкнула дверь в сени, потом распахнула избяную перед Борисом Яковлевичем:
    — Проходите, пожалуйста.
    Вошла следом, заперла дверь на тяжелый кованый крюк, с силой втиснув его в пробой, и повернулась к гостю, блестя, сияя глазами.
    — Вот мы и укрылись в полной безопасности. Наконец-то моя мечта сбылась! Если бы вы знали, как я желала этого, милый мой! Какая я счастливая теперь!
    Сорвала с гостя шляпу, обхватила шею руками, прижалась щекой к его щеке...
    Потом они сидели в маленькой кухоньке, где струилось тепло от истопленной русской печки, пили чай с малиновым вареньем и говорили, говорили...
    — Как хорошо, что мы встретились! Нашли друг друга! А то бы всю жизнь прожили, не изведав настоящего чувства, верно? — прерывала разговор Анна Сергеевна и смотрела стыдливо-горячими глазами на Бориса Яковлевича. Зажмурившись от яркого света, льющегося из них, он тянулся к ней, надолго припадал к сладким от варенья губам.

4

    Здесь, в домике сестры Анны Сергеевны, они стали встречаться еженедельно, по средам. Так условились. На работе старались ничем не выказывать своих близких отношений.
    Случалось, свидание срывалось. Борис Яковлевич застревал где-нибудь в дальнем лесничестве.
    На другой день, придя на работу, видел, Анна сидит с темным, окаменелым лицом, вся какая-то потухшая. Ему было больно смотреть на нее такую.
    — Неужели из-за меня это с ней творится? — брали сомнение и оторопь. Он спешил поймать тоскующе-вопрошающий взгляд мучившейся подруги и незаметно для других сотрудниц, чуть наклонить голову, давая этим понять, что сегодня он непременно явится. Так у них было условлено: если свидание срывалось, оно должно было состояться на следующий день.
    Заметив этот знак, Анна быстро опускала вспыхнувшее радостью лицо. Стоило Борису Яковлевичу захлопнуть за собой дверь кабинета, как в общей комнате вскидывался звонкий ликующий голос его возлюбленной:
    — Девочки! Давайте чайку сообразим. С тортом! Я сейчас сбегаю! А то давно не пивали!
    И убегала. Приносила торт, дорогих конфет.
    — Сколько заплатили, Анна Сергеевна? Собирать по скольку с каждой из нас? — справлялись сотрудницы.
    — А ни поскольку не надо! Это я вас угощаю! — звенел голос Анны.
    — С какой это стати, интересно? — недоумевали женщины.
    — А ни с какой! От хорошего настроения!
    — Больно часто оно стало у вас появляться, это хорошее настроение. Аж завидки берут.
    — Ничего не часто. А вообще-то, оно должно быть каждый день таким! — не соглашалась Анна Сергеевна и, боясь навлечь на себя подозрение, шла на попятную, хитрила:
    — Если честно, то знаете почему я такая сегодня щедрая? Муж премию получил. За выполнение плана района по какой-то отрасли. Я забыла...
    — А-а-а, — следовал дружный по-иному завистливый вздох. — Так бы и сказали сразу.
    Поспевал чай, звенели чашки. И слышался сдержанно- лукавый голос Анны:
    — Девочки, а что же мы нашего начальника в свою компанию не приглашаем? Может, пригласим? А то вроде неудобно как-то одним-то без него.
    — Конечно! Какой разговор! Обязательно надо! Давайте зовите! Вы все это затеяли. Всему тут хозяйка, можно сказать, — подхватывали сотрудницы.
    — Ну, какая из меня хозяйка, — не соглашалась Анна Сергеевна, но подходила к двери в кабинет начальника и негромко стучала костяшкой пальца. — Борис Яковлич! Не желаете чайку с нами откушать? Коллектив верноподданных уважить? Осчастливить своим присутствием?
    — Да, да. Конечно. Иду, — поспешно откликался он и, оставаясь серьезным, выходил в общую комнату, присаживался к накрытому столу.
    Не смея взглянуть в лицо расшалившейся Анне Сергеевне, принимал из ее рук чашку чая, тарелку с куском торта.
    Молча, кивком головы благодарил и склонял лицо к угощению, чтобы не выдать своего чувства нечаянно — улыбкой, взглядом.
    Анна подтрунивала над ним:
    — Ну, как вам наш чаек показался, товарищ начальник? Не хуже того, который вам жена приготовляет?
    — Нисколько! — отвечал Борис Яковлевич и смотрел на нее с удивлением. Видел озорные, сумасшедшие искорки в ее глазах, по-девчоночьи задорную улыбку на лице, и порывало вскочить, обнять принародно, назвать своей истинной женой. Торопливо допивал чай, благодарил за угощение и скрывался в своем кабинете. Начинал ежеминутно поглядывать на часы и считать время, оставшееся до окончания рабочего дня.
    Как только воцарялась полная тишина в общей комнате, вскакивал, одевался и выбегал из кабинета. Шагал по улицам во весь дух — неукротимый, неуправляемый, потеряв всякую осторожность и контроль над собой.
    Появись перед ним в этот миг жена, дочь — не остановился бы, пронесся мимо.
    В начале Рыбной слободы различал маячившую впереди фигуру Анны и припускал еще быстрее. Настигал возле дома. Врывался во двор следом за ней. Она бежала к Пирату, чтобы пустить его бегать по проволоке. Борис Яковлевич поднимался на крыльцо и оттуда смотрел на нее, как она справляется с тугой защелкой карабина. Перехватив его взгляд, она слабела, карабин выскальзывал из ее рук, она в отчаяньи махала на него и, оставив пса возле будки на короткой цепи, плюнув на всю привычную осторожность, мчалась к крыльцу, часто-часто стуча по ступенькам. Вбегала и кидалась в объятья любимого.
    Он на руках вносил ее в дом, который поспешно покидала верная, преданная сестра, безмолвная Капитолина.
    Отдыхая после бурных ласк, Борис Яковлевич говорил Анне:
    — Слушай. Знаешь, какая мысль пришла мне в голову сегодня... Не послать ли нам всех к черту, развестись со своими благоверными и начать жить вместе, открыто? Ну, то есть, создать новую семью? — Как ты на это смотришь?
    — Об этом я думала. Сразу, как только мы сошлись с тобой. И решила, не стоит нам делать этого. И знаешь, почему? — она приподнимала голову с подушки, смотрела на него внимательно.
    — Нет, — дергал он головой.
    — А я тебе, кажется, говорила про это. Сто раз. Как только мы это сделаем, ну, сойдемся, вся прелесть наших отношений может пропасть. По крайней мере, мне так кажется. Начну придираться к тебе по пустякам, покрикивать, скандалить иногда. Характер у меня не подарочек, честно скажу. Ты не очень практичный человек, сам об этом должен знать, вот и пойдут на этой почве неурядицы в нашей вновь созданной семье. А потом — и это, наверное, самое главное, наши дети будут страдать. И мой сын, и твоя дочь. Так что давай, милый, оставим все как есть в наших отношениях. Вот если попадемся, ну, вдруг, застукают нас твоя или мой — тогда другое дело. Можно будет и о разводе подумать. А пока ничего не будем предпринимать. Ты согласен со мной? Разве нам плохо сейчас?
    — Очень хорошо! — он обнимал ее с новым приливом нежности.
    — Вот видишь! — смеялась она и прижималась к нему. Шептала стыдливо на ухо:
    — При семейной жизни вся прелесть наших тайных свиданий пропадет. Все надоест, приестся. Не будет таких мучительных ожиданий. Волнений. А тут ждешь этой встречи, как великого праздника на неделе! Не знаю, как для тебя, а для меня это праздник.
    — И для меня тоже! Еще какой праздник, если бы ты знала! — выкрикивал он, и они забывались в бурных ласках.
    И продолжали тайно встречаться в маленьком домике на краю Рыбной слободки у безмолвной одинокой Капитолины, оказавшейся, как позднее разглядел Борис Яковлевич, горбатенькой. Длилось это не одно десятилетие.
    Случались у них с Анной и ссоры, непродолжительные размолвки, чаще беспричинные, вызванные ревностью Анны.
    Бориса Яковлевича перевели потом на другую работу — заведовать базой сельхозснаба, и пропуск им очередного свидания с Анной рождал у нее подозрение, не завел ли он любовницу из числа новых сотрудниц, помоложе ее. Он торопился в домик на другой день, как было условлено, а калитка оказывалась запертой. На стук никто не выходил. Лишь Пират, а потом Буян отзывался хриплым яростным лаем.
    Убитый, потрясенный брел Борис Яковлевич слободкой и ругал себя за пропущенное накануне свидание, находил варианты, как можно было избежать вчерашней поездки в соседний район или перенести на другой день встречу с областным начальством.
    С трудом доживал до следующей среды, летел вечером в слободку, а калитка заветного домика вновь оказывалась на запоре.
    Утром звонил Анне на работу, спрашивал:
    — Что случилось?
    — Сами знаете! — звенел в трубке истеричный голос с подступающими слезами.
    — Я не мог в среду! Не мог! — шипел в трубку Борис Яковлевич.
    — Я не об этом! — и после короткой паузы: Кто такая Галя Смирнова? Вас с ней видели!
    — Ну, господи! Сотрудница моя, кассир. Я с ней в банк иногда езжу.
    — Ну, вот и ездите на здоровье! А меня, пожалуйста, оставьте в покое! — Анна бросала трубку.
    Лишь с третьей или четвертой попытки удавалось растопить все ее придуманные подозрения. Следовало примирительное свидание с извинениями:
    — Прости меня, пожалуйста, если можешь... Сама не знаю, как это получилось. Затмение какое-то нашло на меня. Столько мучений доставила тебе из-за своей дурости. Видела, как ты приходил. Оба раза. Как переживал, видела. Плакала от жалости к тебе, а вот переломить себя сразу не могла. Все мерещилось не знамо что. С этой Галиной-кассиршей все тебя представляла. Ой, не буду больше о ней, а то опять заведусь! Простил ведь? — Анна заглядывала ему в глаза.
    — Давно! — целовал он ее, понимая глубокую и мучительную любовь женщины к нему. И если бы услышал про такое, что было у них с Анной, от кого-нибудь постороннего не поверил бы, что оно возможно в жизни. Но это происходило с ним самим, и поэтому приходилось верить.
    С годами страсть утихла, но они продолжали встречаться, правда, реже и не всегда ради любовных утех. Просто по сидеть вместе. Пили чай и рассказывали друг другу о своей жизни, о жизни детей, ставших взрослыми, советовались, как поступать в житейских делах.
    А как Анна Сергеевна вышла на пенсию, перестали встречаться. Изредка сталкивались в магазинах или на базаре. Здоровались тепло, обрадованно, смущенно.
    — Хорошо выглядите, Борис Яковлич! Молодец-молодцом! Будто ничего вам не делается, — ласкала она его лицо улыбчивыми глазами.
    — Вы тоже нисколько не меняетесь, Анна Сергеевна — подхватывал он ее жизнерадостный тон.
    — Ой, нет, дорогой мой! — качала она головой. — Все худею. Что-то со мною творится. Только не знаю, что. Понижала голос:
    — Как хоть без меня-то поживаешь? Не скучаешь?
    — Еще как! — не притворялся он и замечал, она действительно похудела и как-то сдала за последнее время, пока не сталкивались.
    — Так зашли бы когда к Капитолине. Она за мной сбегает. Посидим, чайку попьем, молодость вспомним. Все о себе расскажем друг дружке, — зажигалась надежда в ее глубоко запавших глазах.
    — Хорошо. Приду как-нибудь, — обещал .он и не приходил.
    После каждой случайной встречи с Анной, занимала его одна мысль: как могло так случиться в их маленьком патриархальном городке, что про их долголетнюю любовную связь так никто и не узнал. А впрочем, скорее всего кто-то знал или догадывался, но молчал, жалея и щадя их, боясь в случае огласки испортить жизнь им и их близким. К такому выводу приходил Борис Яковлевич всякий раз и припоминал один случай, происшедший давно, в самый зрелый период их любви.
    Светлым летним вечером он вышел за калитку домика Капитолины, где осталась Анна, пошагал торопливо по Рыбной слободе.
    Навстречу серединой улицы ехал мотоциклист с девушкой на заднем сиденье. Поравнявшись с Борисом Яковлевичем, повернулся к пассажирке и крикнул:
    — От мамочки топает!
    Бориса Яковлевича обожгло всего. Он резко повернул голову вслед проскочившему мимо мотоциклисту. Лица его не увидел. Увидел лицо девушки, вернее, ее глаза, распахнутые на него в каком-то сладком ужасе и обожании.
    Борис Яковлевич потерялся, быстро отвернулся и прибавил шагу. Давно не испытывал он такого жгучего стыда, как в тот день. Потом проклинал себя за то, что не оглянулся еще раз, не проследил, к какому дому свернул юный мотоциклист, чтобы убедиться, действительно ли это был сын Анны. Все это могло ему и померещиться. Он шел в таком опасливом тревожно-настороженном состоянии, что то, чего он боялся, явилось плодом его воображения. Парень крикнул что-нибудь другое, а слух превратил в то, чего боялся услышать. Но такая успокаивающая мысль пришла в голову Бориса Яковлевича позднее. А тогда встреча с предполагаемым сыном Анны, знавшим об их связи, подействовала на него удручающе.
    На очередное свидание шел, втянув голову в плечи, трусливо озираясь по сторонам. Спросил у Анны, имеет ли ее сын мотоцикл.
    — Да — ответила она. — Отец недавно подарил.
    — Чтобы девушек катать?
    — Возможно, и для этого, — засмеялась она, не замечая его тревоги, и поцеловала. Рассказывать про свои опасения он не стал, чтобы не сделаться в ее глазах трусом. О встрече с сыном скоро забыл. А вот сейчас, шагая в морозную ночь на последнее, прощальное свидание с ней, вдруг вспомнил.
    — Сын и муж сейчас там, при ней. Поймут, кто пришел — мелькнула в голове мысль, и ноги ослабли, стали переставляться еле-еле.
    — Не повернуть ли назад, пока не поздно? — подумалось с щемящей тоскливостью.
    Борис Яковлевич бросил взгляд на Капитолину. Она ушла далеко вперед и теперь поджидала его на повороте в улицу, где жило городское и районное начальство.
    — Нет. Надо идти. Это последний долг перед Анной. И наплевать на них на всех. Пусть все знают теперь. Ничего страшного со мной не случится. Я должен попрощаться с ней! — преодолевая трусливый озноб в теле, Борис Яковлевич ускорил шаги.
 

5

    В квартире было полутемно. Пахло лекарствами.
    — Подождите здесь минутку, — оставила его в прихожей Капитолина и, сбросив с себя одежду, сдернув валенки, шмыгнула в глубину квартиры, толкнула закрытую дверь направо.
    Дверь налево была растворена, и оттуда падал свет, слышались приглушенные голоса. Выглянула чья-то голова и тут же пропала. В комнате зашептались.
    Борису Яковлевичу сделалось не по себе.
    — Драпануть что ли? — оглянулся в смятении на входную дверь.
    Но тут донесся голосок Капитолины:
    — Проходите.
    Он сдернул шапку, успел подумать: — Как при покойнике! — и прошел на голос, боясь глянуть в комнату, где шептались.
    В комнате Анны горел ночник над ее кроватью. На белой подушке желтело исхудалое, заострившееся лицо больной:
    Борис Яковлевич с трудом лишь по глазам узнал ее. Спазмы перехватили горло.
    — Здрасте, Анна Сергеевна, — с трудом выговорил, подойдя к изголовью кровати,
    — Здрасте, Борис Яковлевич, — пошевелила она бледными бескровными губами. — Глаза в глубоких провалах орбит, омылись слезой и заблестели:
    — Извини, что побеспокоила на последок... Невмоготу стало. Так захотелось еще раз глянуть на тебя. А ты еще ничего выглядишь. Молодо для своих лет...
    Где уж там... молодо, — понурился он, готовый разрыдаться.
    — Не забывай меня, ладно? И на могилку мою заглядывай — не ленись. У тебя есть что вспомнить обо мне хорошего. Верно?
    — Конечно. Все верно... — покивал он, глядя в ее тоскливые глаза.
    — А теперь прощай, милый, — она протянула ему желтую усохшую руку.
    Он нагнулся и, содрогаясь всем телом от подступивших к горлу рыданий, припал губами к острым костяшкам суставов, обтянутых отставшей кожей.
    — Живи долго. Не скучай шибко обо мне. На том свете встретимся. Я тебя ждать там буду. А теперь — ступай, — ее рука совсем обессилила.
    Борис Яковлевич опустил ее на одеяло, взглянул на морщившееся от боли лицо с прикрывшимися глазами и выпрямился, молча повернулся и вышел вслед за Капитолиной из комнаты, ничего не видя от слез.
    По улице долгое время брел без шапки. Надел, когда защипало уши.
    Утром жена спросила:
    — Куда тебя черти ночью носили?
    — Никуда... На тот свет, вот куда, — пробормотал он.
    — Можешь и вообще со мной больше не разговаривать. Не заплачу, — дернулась жена и выбежала из комнаты.
    А придя с базара — было воскресенье — прошла в пальто прямо к нему. Посмотрела в лицо пытливо-печальными глазами:
    — Теперь мне все ясно, куда ночью шастал. Прощаться со своей бывшей любовницей... Умерла она, говорят... Можешь поплакать теперь.
    Жена отвернулась, пошла из комнаты. В дверях остановилась:
    — А вообще-то правильно сделал, что сходил. Хоть под старость лет, раз в жизни поступил как настоящий мужчина — смело и благородно. За это уважать можно. Только не надо было по-воровски, в тайне от меня это делать...
    Жена заплакала и вышла.